Акиф Пиринчи - Кошачьи Страница 2

Таков Густав, и он полная противоположность мне! Неудивительно, что такие разные личности, как мы, время от времени устраивают перебранки. Но я бы оставил все как есть. Он заботится обо мне, ограждает меня от банальных физических страданий, защищает от опасностей, и самой большой любовью в его созерцательной жизни остаюсь все же я. Я уважаю и почитаю его, хотя иногда — должен признаться — мне это дается нелегко.

После того как Густав подогнал машину под каштаны перед домом (автостоянки Густав никогда не понимал, парковка для него — чистая квантовая физика), мы оба вышли. Пока он, всей внушающей страх тушей воздвигнувшись перед зданием, рассматривал его сверкающими от удовольствия глазами, будто сам построил, я потянул ноздрями воздух.

Затхлая вонь ударила мне в нос как молот. Несмотря на то что дул легкий ветерок, запах разложения вокруг дома был настолько интенсивен, что привел меня в шок. Я молниеносно определил, что этот неприятный запах поднимается не от фундамента здания, а ползет с верхних этажей и готов запустить свои вонючие пальцы в квартиру, в которой нам в будущем суждено если не проживать с достоинством, то просто существовать. Но и там было что-то чужое, таинственное, пожалуй, ужасающее. Даже мне было крайне трудно определить эти едва уловимые запахи, мне, обладателю, признаюсь без ложной скромности, двухсот миллионов обонятельных рецепторов, что и среди моих собратьев говорит об уникальной остроте нюха. Сколько я ни пытался, но все же не смог определить эти особые молекулы. Тогда я обратился за помощью к старому доброму Я-органу[1] и вдохнул как можно интенсивнее.

Это принесло желаемый результат. Теперь я обнаружил, что среди гнилостной вони нашего нового жилища скрывается еще и самостоятельный запах. Он не был естественного происхождения, и мне потребовалось некоторое время, чтобы классифицировать его. Наконец до меня дошло: это был смешанный запах различных химикатов.

Хотя я все еще не имел ни малейшего понятия, какой конкретно специфический запах излучает этот замок с привидениями, но по крайней мере была установлена связь с синтетическими субстанциями. Каждому знаком запах, который стоит в больнице или аптеке. То же распознали мои чуткие ноздри среди отвратительного запаха плесени этого дома-развалины, когда, еще не догадываясь о тех ужасах, которые мне предстоит испытать, я стоял на тротуаре рядом с моим сияющим от радости другом.

Густав обстоятельно шарил в кармане своих брюк, пока наконец как фокусник не извлек потертое металлическое кольцо, на котором висела связка ключей. Он просунул в кольцо толстый, будто сосиска, указательный палец, поднял бряцающие ключи немного вверх и наклонился ко мне. Другой рукой он ласково потрепал меня по голове и начал издавать радостные клокочущие звуки. Предполагаю, он пытался произнести одну из тех многообещающих речей, которые обычно говорит жених невесте, прежде чем перенести ее через порог, при этом он постоянно бряцал ключами в руке и указывал на нижний этаж, чтобы объяснить мне взаимосвязь между ключом и квартирой. Любезный Густав, у него было очарование Оливера Харди и педагогический талант кузнеца!

Друг словно отгадал мои мысли, и милая понимающая улыбка пробежала по его лицу. Но прежде чем он все же сумел решиться действительно перенести меня через порог, я проскочил между его рук к низкой парадной лестнице. Пока я с опаской взбирался по шатким ступеням, усыпанным пожухлой осенней листвой, мой взгляд упал на светлый прямоугольник на кирпичной стене рядом с дверным косяком. К стене его прикрепили четырьмя шурупами, давно проржавевшими. Их шляпки были сорваны. Это выглядело так, будто табличку вырвали со скоростью молнии. Я предположил, что здесь раньше находился кабинет частного врача или лаборатория, — это объяснило бы едва уловимые запахи химикатов.

Вдруг меня отвлекли от гениального потока размышлений. Потому что, едва я очутился перед своей будущей дверью, направив взгляд на отсутствующую табличку практики доктора Франкенштейна, в нос мне ударил другой запах, впрочем, очень знакомый. Из-за незнания правил территориальных отношений в этом районе мой сородич нагло оставил свою навязчивую визитную карточку на дверном косяке. Так как теперь с моим переездом все имущественные отношения должны были быть урегулированы, я, конечно, не лишил себя удовольствия поставить новую подпись поверх его. Я развернулся на сто восемьдесят градусов, сконцентрировался, насколько это было возможно, и выложил всю информацию о себе.

Безопасный для окружающей среды универсальный луч выстрелил меж моих задних лап и оросил тот участок, где оставил свой меморандум мой предшественник. Теперь в мире снова воцарился порядок.

Густав глуповато улыбнулся за моей спиной, как улыбается отец, если его ребенок впервые в жизни выговорит «бу-бу». Я понимал его маленькую радость, потому что сам Густав казался мне до сих пор милым бу-бу. Сменив свой простодушный смех на ликующее бурчание под нос, он прошел переваливаясь мимо меня и отпер ржавым ключом замок двери, которая открылась после нескольких толчков.

Вместе мы проследовали через холодную прихожую до двери в нашу квартиру, которая показалась мне похожей на крышку гроба. Слева ветхая деревянная лестница вела на два верхних этажа, откуда, казалось, веяло самой смертью. Я решил как можно скорее проинспектировать их, чтобы разузнать, в чем тут дело. Однако должен признаться, что от одной только мысли побродить по этим жутким помещениям страх сковал мои члены. Густав затащил нас в Богом забытый склеп и даже не догадывался об этом!

Потом дверь открылась нараспашку, и мы промаршировали на поле битвы.

Это была действительно впечатляющая квартира, пребывающая в странной фазе разрушения. Хотя, собственно, не это было проблемой. Проблемой был Густав. Мой дорогой друг просто не способен ни физически, ни духовно, не говоря уже о его ремесленных навыках, привести такие руины в порядок. И если он, несмотря ни на что, серьезно вознамерился совершить это, то опухоль мозга — я уже давно думал, что у него не в порядке с головой, — приняла внушающие опасение размеры.

Медленно и осторожно я пробирался по многочисленным покоям и запоминал каждую деталь. В широкий коридор справа выходили двери трех комнат, которые соперничали между собой за максимум разрушений и упадка и наводили воспоминания о кабинете доктора Калигари.[2] Все комнаты были действительно большими и выходили окнами на южную сторону улицы, так что, по всей видимости, должны были быть залиты солнечным светом в хорошие весенние и летние деньки. Так как полуденное солнце как раз начало плавно скрываться за углом, то этой картиной нельзя уже было насладиться в полной мере. В конце коридора находилось другое помещение — я предположил, что там спальня. Из этой комнаты дверь вела на улицу. Сразу слева от входа располагалась кухня, через которую можно было попасть в туалет и ванную.

Все помещения без исключения, казалось, кишели всевозможными червями, тараканами, чешуйницами, крысами и различными насекомыми и бактериями со времен Второй (а может, Первой?) мировой войны; представление, что здесь еще недавно жили люди, казалось абсурдным. Как заплесневелый паркетный пол, так и потолок местами провалились. Все пропахло гнилью и мочой каких-то неопределяемых живых существ, настолько высокоразвитых, что они умели мочиться. Лишь благодаря моей огромной способности переносить страдания и безупречной гормональной системе при виде всего этого ужаса со мной не случился нервный припадок.

Что касается Густава, тот незамедлительно стал шизофреником. Потому что когда я вернулся понурый в прихожую после осмотра последнего помещения, вероятно спальни, то застал моего бедного друга посередине кухни, ведущего оживленный разговор с самим собой. К моему ужасу, пришлось констатировать в следующий момент, что эта восторженная беседа, которую он вел с обшарпанными стенами кухни, ни в коем случае не касалась удручающего состояния нашей дыры, а совсем наоборот — выражала радостное волнение, что наконец удалось обрести землю обетованную. И пока он там стоял, вращаясь вокруг собственной оси, подняв руки, словно в молитве или культовом ритуале, бормоча себе под нос, будто обращался с речью ко всем колониям здешних насекомых и бактерий, этот человек вызвал у меня своеобразную жалость. В этот момент он напомнил мне одного из опустившихся, страдающих алкоголизмом второстепенных героев из пьесы Теннесси Уильямса. Густав не был тем трагическим героем, из-за которого публика выплачет себе все глаза, когда в конце трагедии он отдаст долг природе. Его жизнь представляла собой обыденную, скучную до тоски драму того сорта, из которого редакторы на телевидении берут материал для таких передач, как «Тучность не должна существовать!» или «Снизьте уровень холестерина!» Какой же он? Тучный, не особенно умный человек сорока с лишним лет, пишущий полные любви поздравительные открытки по случаю Рождества и дней рождения своим так называемым друзьям (каждый нанес ему за десять лет один визит), который вкладывал всю силу своей веры и надежды в фармакологическую промышленность, что она таки изобретет чудо-средство против его прогрессирующей лысины. Идеальная жертва страховых агентов, человек, три или четыре неудачных романтических эпизода в сексуальной жизни которого разыгрались в ночь на «Розовый понедельник» с отвратительными созданиями: те уходили на следующее утро, прихватив деньги на хозяйство, пока Густав отсыпался после ночного пиршества. И вот теперь ему каким-то образом удалось заполучить эту развалюху. Он явно считал это одним из самых больших успехов в жизни, и печальные аспекты его существования настраивали меня на задумчивый лад; при рассмотрении бесцветных обстоятельств судьбы этого человека и я начал смиряться со своей участью. Разве у всего сущего нет своего порядка, цели и высокого смысла в этом мире? Ясно, так должно быть. Предназначение — вот что это. Или как говорит японский рабочий на конвейере: хорошо так, как есть!