Марио Пьюзо - Арена мрака Страница 2

Лейтенант грубо толкнул его:

– Поднимайся, Малруни!

Солдат открыл глаза, и, когда Моска увидел этот бессмысленный, как у животного, взгляд, ему вдруг стало его жалко.

Лейтенант, не отводя от глаз солдата слепящий луч фонарика, заставил его встать. Удостоверившись, что у того в руках ничего нет, он убрал пистолет в кобуру. Потом резким движением развернул солдата к себе и обыскал его. Ничего не найдя, он перевел луч фонарика на полку. Моска увидел окровавленный нож. Лейтенант взял нож и, толкнув солдата, повел его в конец вагона.

Поезд опять замедлил ход и остановился. Моска пошел в тамбур, открыл дверь и выглянул. Он видел, что лейтенант идет на станцию, чтобы отправить телеграмму во Франкфурт и вызвать санитарную машину. Больше на станции не было ни души. Французский городок, начинавшийся сразу же за станцией, был объят мраком и покоем.

Моска вернулся на свое место. Приятели мистера Джеральда, склонившись над ним, ободряли его, а мистер Джеральд нетерпеливо повторял:

– Да сам знаю, что это пустяковая царапина, но почему? Почему он это сделал?

А когда лейтенант вернулся и сообщил, что во Франкфурте их будет ждать санитарная машина, мистер Джеральд сказал ему:

– Поверьте, лейтенант, я его не провоцировал.

Спросите любого. Я ничего не сделал ему, ничего.

Почему он меня пырнул?

– Он просто чокнутый, вот и все, – ответил лейтенант. И добавил:

– Благодарите бога, сэр, Малруни, насколько я его знаю, метил вам в яйца.

Эти слова почему-то всех развеселили, словно серьезность намерений Малруни придала этому инциденту интересный оборот, а царапина мистера Джеральда превратилась в опасную рану. Лейтенант принес свой матрас и помог мистеру Джеральду улечься на него.

– В каком-то смысле вы оказали мне услугу.

Я пытался избавиться от этого Малруни с самого первого дня его появления в моем взводе. Теперь он пару лет побудет в безопасном месте.

Моска не мог заснуть. Поезд тронулся, и он опять пошел в тамбур к двери, прислонился к стеклу и стал смотреть на проносящиеся мимо темные предместья, поля и леса. Он вспомнил, что почти такой же пейзаж медленно проплывал у него перед глазами, когда он ехал на броне танка или в кузове грузовика, или шел пехом, или полз на брюхе. Он считал, что никогда больше не увидит эту страну, и теперь ему было непонятно, почему же все так скверно вышло. Он же так долго мечтал о возвращении домой, а теперь вот снова на чужбине. И, стоя в полумраке вагона, он стал вспоминать свой первый вечер дома…

Квадратный плакатик, висящий на двери, гласил:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, УОЛТЕР!

Моска заметил, что такие же плакатики висят и на дверях обеих соседних квартир. Первое, что он увидел, переступив порог дома, была его фотография, которую он сделал перед самой отправкой за океан. А потом он попал в объятия матери и Глории, и Альф пожимал ему руку.

Они отступили от него на шаг, и воцарилось неловкое молчание.

– А ты постарел, – сказала мать, и все засмеялись. – Нет, я хочу сказать, ты повзрослел больше чем на три года.

– Да он не изменился, – сказала Глория. – Он ничуть не изменился.

– Герой-победитель возвращается на родину! – сказал Альф. – Да вы только взгляните на эти нашивки! Ты совершил какой-нибудь подвиг, Уолтер?

– Обычное дело, – ответил Моска, – у многих, кто был ранен, такой же набор наград.

Он снял свой бушлат и отдал его матери. Альф отправился на кухню и вернулся с подносом, уставленным стаканами.

– Господи! – изумился Уолтер. – Я-то думал, ты без ноги!

Он совершенно забыл, что мать писала ему об Альфе. Но брат, похоже, только и ждал этого момента. Он задрал штанину.

– Очень мило, – сказал Моска. – Здорово тебя починили, Альф.

– Черт побери! – пробурчал Альф. – Хотел бы я, чтобы у меня таких две было – ни тебе грибков, ни тебе вросших ногтей…

– Точно! – Моска похлопал брата по плечу и улыбнулся.

– Он одел протез специально к твоему приезду, Уолтер, – сказала мать. – Вообще-то дома он его не надевает, хотя и знает, что я не могу видеть его одноногого.

Альф поднял свой стакан.

– За героя-победителя! – провозгласил он и с улыбкой повернулся к Глории. – И за девушку, которая его ждала.

– За нашу семью, – сказала Глория.

– За моих детей, – сказала мать прочувствованно. И обвела взглядом всех, включая и Глорию. Все вопросительно посмотрели на Моску.

– Давайте-ка сначала выпьем по первой, а потом я что-нибудь придумаю.

Все засмеялись и выпили до дна.

– Ну а теперь ужинать, – сказала мать. – Альф, помоги мне накрыть на стол. – И они ушли на кухню. Моска сел в кресло.

– Ну и долгое же это было путешествие, – сказал он.

Глория подошла к камину и сняла с полочки фотографию Моски. Стоя к нему спиной, она сказала:

– Я приходила сюда каждую неделю и всякий раз смотрела на эту фотографию. Помогала твоей матери готовить ужин, мы ели все вместе, а потом садились здесь, глядели на эту фотографию и говорили о тебе. И так каждую неделю в течение трех лет – словно приходили на кладбище. Но вот ты вернулся, и на ней ты совсем на себя не похож.

Моска встал и подошел к Глории. Положив ей руки на плечи, он взглянул на фотографию и сразу не мог понять, отчего она его так раздражает.

Голова откинута назад – он специально встал так, чтобы были видны черные и белые диагональные нашивки на рукаве. Лицо смеющееся, совсем юное, с наивным, беззаботным выражением. Мундир сидит как влитой. Стоя под палящим южным солнцем, он, подобно тысячам других солдат, позирует для памятной фотографии.

– Что за идиотская улыбочка! – сказал Моска.

– Не издевайся над ним! Ведь все эти три года у нас только и была эта фотография. – Она помолчала. – Ах, Уолтер, знал бы ты, как мы плакали над ней иногда, когда ты подолгу не писал, когда до нас доходили слухи о потопленном транспортном корабле или о крупном сражении. В день высадки[1] мы не пошли в церковь. Твоя мать сидела на кушетке, а я не отходила от радиоприемника. Так мы и сидели весь день. Я не пошла на работу. Я все настраивала радио на разные станции.

Как только одна станция переставала передавать новости, я находила другую. Но там повторяли все то же самое. А мать сидела, сжимая платок в руке, но не плакала. В ту ночь я спала здесь, в твоей комнате, в твоей кровати, и взяла с собой эту фотографию. Я поставила ее на тумбочку и пожелала тебе доброй ночи, а потом мне приснилось, что тебя нет в живых. Но вот ты вернулся, Уолтер Моска, живой и здоровый, и ты совсем не похож на этого парня с фотографии. – Она хотела улыбнуться, но заплакала.

Моска смутился. Он нежно поцеловал Глорию.

– Три года – немалый срок, – сказал он.

И подумал: «В день высадки я был в каком-то английском городке и пил. Я пил с малышкой-блондинкой, которая уверяла меня, что впервые в жизни пьет виски, а потом уверяла, что впервые в жизни легла в постель с мужчиной. Так я отмечал день высадки – причем самым большим праздником для меня было то, что я не участвовал в операции». Его так и подмывало рассказать Глории всю правду – что в тот день он не думал ни о них, ни о том, о чем они сами тогда думали… Но только заметил:

– Мне просто не нравится эта фотография… И еще не понравилось, что, когда я вошел, ты сказала, будто я совсем не изменился.

– А разве не забавно, – сказала Глория, – что, когда ты вошел, ты выглядел совсем как на этой картинке. Но потом я присмотрелась к твоему лицу повнимательнее и поняла, что мне это только показалось и ты прямо на глазах меняешься.

Мать крикнула им из кухни:

– Все готово! – И они пошли в столовую. На столе стояли все его любимые блюда: свежий ростбиф, жареная картошка, зеленый салат и здоровенный кусок желтоватого сыра. Скатерть была ослепительно белая, и, только покончив с едой, он заметил, что около его тарелки лежит не тронутая им салфетка. Все было хорошо, но не так, как он об этом мечтал.

– Ну что, – спросил Альф, – сильно отличается от солдатской шамовки, а, Уолтер?

– Еще бы! – сказал Моска. Он достал из нагрудного кармана короткую толстенькую сигару и уже собрался раскурить ее, как вдруг заметил, что все – и мать, и Глория, и Альф – смотрят на него с нескрываемым удивлением.

Он ухмыльнулся и сказал:

– Теперь я совсем большой мальчик, – и закурил, получив удовольствие от их недоумения.

И тут все сидящие за столом разразились хохотом. И стало ясно, что вся неловкость, вся непривычность обстановки, вызванная его возвращением домой, исчезла окончательно. Их удивление и доследовавшее затем веселье по поводу того, что он так просто вытащил из кармана сигару, разрушило последний невидимый барьер, разделявший их. Они отправились в гостиную. Обе женщины обхватили Моску за талию, а Альф взял поднос с виски и джинджер-элем. Женщины сели на софе поближе к Моске, Альф передал им наполненные стаканы, а сам опустился в кресло напротив. Напольная лампа отбрасывала на стены мягкий желтоватый свет. Альф сказал шутливо-официальным тоном: