Михаил Демин - Тайны сибирских алмазов Страница 2

– Наоборот, надо, – возразил, посмеиваясь, Заячья Губа, у которого, впрочем, имелось и другое имя: Николай. – Видишь, тут ясно написано: «После прочтения – уничтожить!»

И потом, когда бумага и пакет догорели до тла, Николай добавил, втаптывая пепел в снег:

– Им, идиотам, следовало бы написать по-другому: «Перед прочтением уничтожить»… И я бы, конечно, послушался. Супротив закона я – никогда!… Я же ведь человек аккуратный, смирный, всегда делаю, что велят.

Зимою в Якутии солнце показывается в одиннадцать – и прячется в четыре часа пополудни. С приходом весны оно начинает ползти все выше и выше. И затем – с июня по сентябрь – уже вовсе не заходит… Но сейчас еще свет и тьма боролись между собою, и еще сильна была власть тьмы.

Наступила ночь. Сразу и резко подморозило. И со стороны Путорана донесся волчий вой – многоголосый и нарастающий.

– Март – время волчьих и рысьих свадеб, – сказал рябой, – слышишь, как шумят?

– Это еще и самое голодное время, – гнусаво проговорил Николай. – И, по-моему, стая бежит по нашим следам…

Ну-ка, прислушайся!

– Да, вроде бы, – пробормотал Рябой, – да, да, да… Однако, парень, пора уходить. Бегут-то они не за нами и поют не об охоте, а о любви – но все равно! Лучше с ними сейчас не встречаться.

Якут сдернул с плеча карабин. Клацнул затвором, загоняя пулю в ствол. И первым пошел прочь от этой поляны – углубляясь в тайгу.

Постепенно мгла посветлела. Небо очистилось от тумана. Над тайгой разлилось голубоватое звездное сияние. И Рябой сказал, поднеся к губам рукавицу:

– А нынче опять мороз завернет. Звезды-то шепчутся… Чуешь?

– Черт возьми, – отозвался Николай, – да, действительно… А сколько нам вообще-то еще шагать?

– Да часа три, не меньше. Это – смотря как шагать!

– Так давай поднажмем, – сказал Николай.

Таежные эти путники – случайно встретившиеся в соседнем туземном стойбище – направлялись в село Оленек. Якут был старым браконьером, русский же занимался тайной перекупкой мехов. Таким образом, жизненные их пути всегда шли как бы параллельно. Рано или поздно они непременно должны были сойтись, перекреститься… И вот это случилось – под ледяными, яркими звездами Путорана.

Они долго шагали, продираясь сквозь хвойные заросли. Дышать было трудно – и оба помалкивали в пути… Но когда вдали засветились редкие огоньки села, Рябой вдруг спросил, искоса глянув на Николая:

– А что там было – в той бумаге-то?

– Да так, пустяки, – небрежно отмахнулся Николай, – ничего существенного… Но ты, когда будешь заявлять, никому не говори о том, что я сжег ее – ладно? И вообще обо мне – ни слова. Скажешь, что ты был один…

– Это почему?

– Да просто я хочу, чтобы весь почет тебе одному достался. За такую находку тебя ведь наградить могут… Премию дадут… Чуешь?

– Ага, – кивнул Степан, – ладно. И он крепко хлопнул ладонью Николая по плечу. – Я тебя раньше не знал, но слышал кое-что… Слышал, что тебя почему-то многие не любят. Знаешь, как о тебе говорят?

– Как? – лениво поинтересовался Николай.

– Губа, говорят, у тебя заячья, а душа – волчья.

– Кто ж это так говорит?

– Ну, кто… Люди говорят. Однако я теперь вижу: они ошибаются… Ты, оказывается, вон какой, – добрый парень! Хороший друг!

2. Старые обиды. Другая планета. Риск – благородное дело.

Игорь Беляевский, шофер многотонного самосвала «МАЗ», возвращался вечером из последнего рейса.

Дорога шла среди болот. Под колесами машины поскрипывал и шатался широкий бревенчатый настил, так называемая «гать». Гать эта была сработана добротно – бревна лежали в несколько рядов. Но все же водить здесь машины, особенно с грузом, было делом сложным и малоприятным… Игорь постоянно ощущал под собою какую-то тревожную, зыбкую пустоту.

Бревенчатая дорога начиналась у скалистой возвышенности, где рвали динамитом базальты и известняки, и вела за край болота, к новому строящемуся аэродрому.

Строить его начали потому, что старый аэродром – расположенный у берега Оленека – был неудобен и мог функционировать только в зимнюю пору и, отчасти, весной… Якутская весна, как известно, тиха, неприметна. Но зато лето здесь как бы берет реванш: летнее время – самое бурное и неспокойное в этой удивительной стране! Частые грозы и обильные дожди обрушиваются тогда на Якутию и переполняют влагой почву.

А ведь почва тут оттаивает за лето всего лишь на полметра. Ниже лежит ископаемый лед, вечная мерзлота, оставшаяся от последнего ледникового периода – от той поры, когда восходило над землей суровое снежное утро человечества…

Мерзлота повсюду – за исключениям бездонных болот и некоторых озер – задерживает дождевую влагу. В результате вода скапливается на поверхности, стекает в русла рек и поднимается там ревущими, пенистыми валами. И затопляет все вокруг.

Год назад, когда стали закладывать рудник, место для аэродрома выбрали наспех, неудачно. Внезапное летнее наводнение чуть было не снесло поселковые постройки. А береговую косу, предназначенную для взлетного поля, затопило вязкой, непролазной грязью… Теперь же работы развернулись на участке гораздо более надежном. Однако и там тоже требовалось затратить немало усилий, – надо было вырубить тайгу, раскорчевать и расчистить поле. Затем снять полуметровый тающий слой почвы. И густо засыпать все это пространство каменным щебнем.

Игорь устал и намаялся за день. Он успел сгонять машину – туда и обратно – девять раз. И сейчас, с последним грузом щебенки, ехал не шибко. Посасывал папиросу, щурился от дыма, мутно поглядывал по сторонам.

Был уже поздний час. День догорел и померк. Над заснеженными кочками, над заиндевелым кустарником висели белесые волокна тумана. Впереди, на северо-западе, мерцало красноватое зарево… Но то был не пламень заката – а отблеск многих костров.

Костры пылали на небольшом островке, встающем из болотных туманов. Там находился алмазный рудник. И костры кольцом опоясывали чашу кимберлитового карьера.

От этого карьера, перпендикулярно к строительной трассе, шла такая же бревенчатая гать. Она тянулась на семь километров – до твердой земли. На самом краю суши две эти дороги пересекались. «Строительная» – шла дальше на запад, а «алмазная» вела к югу, к реке.

У перекрестка Игорю пришлось задержаться. Он пропустил два самосвала, доверху груженных кимберлитом. Огромные эти машины прогремели над откосом и скрылись в туманной тьме. Тогда Игорь дал газ – одолел подъем – и вырвался на простор.

И, как всегда, ощущение твердой почвы под колесами словно бы расковало, расслабило его…

Он выплюнул окурок. Вздохнул. И тотчас же вновь напрягся, притормаживая… Прямо перед ним, в желтоватом свете фар, вырисовалась вдруг черная человеческая фигура.

Человек остановился посреди дороги и предупреждающе махнул рукой.

– Я тебя, старик, поджидал, – сказал человек, устраиваясь на сидении рядом с Игорем, – дельце есть одно… Потолковать бы надо.

– Дельце? – с сомнением проговорил Игорь, поглядывая на нежданного своего пассажира. – Какое? Я к спекуляции не причастен, учти… Не люблю этого. Сроду этим не занимался.

– Знаю, знаю, как же, – бойко произнес пассажир. Верхняя губа его была изуродована шрамом, и оттого говорил он гнусаво, каким-то насморочным голосом. – Ты другим занимался… Был крупный скокарь[3]… Этим и славился когда-то.

– Когда-то, – сказал Игорь, – вот именно… С тех пор много воды утекло! И ты, конечно, знаешь: я ведь завязал.

– Но душа-то, – сказал Заячьи Губа, – душа-то блатная осталась! Она же не могла переродиться! Если уж ты рожден был летать, то ползать не станешь, не захочешь…

Да и что значит – завязал?… Насколько я знаю, у тебя там, в Полтаве, все получилось по-глупому, по недоразумению.

– Как бы то ни было, кодла[4] обвинила меня тогда в предательстве…

– Так это ж – по ошибке! И потом тебя блатные простили.

– А на кой черт мне ихнее прощение? – покривился Игорь. – Я ни в чем не был виноват, понимаешь? Ни в чем!

– Ну и ладно. И забудь теперь.

– Нет, брат, такое не забывается. Я все помню, и другие – тоже. Прощенный, это еще не очищенный. На прощенном всегда остается пятно. А впрочем, что говорить! Это дело прошлое… И плевать я на все хотел.

– Как так – плевать?

– Обыкновенно, – усмехнулся Игорь, – слюной… Игорь говорил небрежно, насмешливо. Как-то даже весело. Но в действительности ему было вовсе не смешно.

Опять поднялась в нем былая обида; казалось, она давно уже должна была бы забыться, сгладиться – но нет. Она все время тлела где-то в глубине… Забывается в нашей жизни все: и промахи, и удачи. И даже давняя любовь. Но обиды, нам нанесенные, – никогда! Никогда! Они таятся, прячутся, как огонь под пеплом… И стоит только этот пепел разворошить, как сразу же вздымается фейерверк искр, вырывается пламя – и вновь обжигает душу.