Екатерина Лесина - Неизвестная сказка Андерсена Страница 2

– Понятия не имею.

– Точно? – удивленные глаза, беспомощные – еще немного и фея разрыдается. Вот-вот, уже трясется вся от рыжих кудельков до ножек-ходулек в сетчатых чулках. – Вы извините, но мне очень надо! Я на собеседование опаздываю.

– Ничем не могу помочь, – человек заставил себя повернуться к незнакомке спиной, сгорбился, расставил локти и бегом – ну, почти бегом – рванул к перекрестку.

Не бежать. Не выделяться. Не привлекать внимания и не оборачиваться. Идет ли она следом? И что будет, если догонит?

А ничего. Зеленый свет, толпа. Застрять между солидным господином в драповом пальто – а локти-то лоснятся, значит, не новое пальтецо, просто носит бережно – и усталой мамашей, что тянет на буксире прыщавое чадо.

Шлепают ноги, давят в воду свежий снег. Сигналят машины, поторапливая человечье стадо, а то покорно поторапливается. И человек еще немного ускоряет шаг. Ступенька и ступенька. И еще одна. Под сердцем закололо, под языком запекло, а отблески внешнего света на райских вратах на мгновение ослепили.

Прошло. Выветрилось. Теперь нормально, теперь подняться, упереться в золоченую ручку, продавить пружину, войти в холл.

– Простите, вы к кому? – апостол-охранник оказался остолопом. К кому… будущих хозяев в лицо знать надо! Но человек был в хорошем настроении и снизошел до разговора:

– Я к Ряхову. По личному приглашению. Вот.

Карта-пропуск легла на стол, охранник кивнул, потом снова кивнул, уже в сторону турникета, и потерял к визитеру интерес.

Тот же, преодолев препятствие, направился к лифтам, но в последний момент свернул в один из боковых коридоров. Беззвучно открылась и закрылась дверь, и в здании стало пусто, впрочем, ненадолго. Следующий посетитель, точнее посетительница, куда больше понравилась охраннику, ибо была молода, хороша собой и кокетлива.

Эта, впрочем, села в лифт.

Наверное, такое совпадение ничего не значило. Или, напротив, значение его было столь велико, что заставило бы человека отступиться, но… но он, подгоняемый страхом и болезненным куражом, бежал вверх по ступенькам, перепрыгивая через одну, размахивая кукишем, как оружием, и грозясь кому-то неизвестному. Прыгали клетчатые хвосты шарфа, подлетали полы грязного пальто, грозила упасть шляпа, но разве это повод, чтобы остановиться?

Нет! Он победил! Он добрался! Он…

Он не рассчитал силы и, остановившись между этажами, прижался к стене.

– Вот так вам! Пиф-паф, – захохотал он, уже не таясь, стащил шляпу и, скомкав, вытер лицо жестким драпом. – Получи, придурок.

Шляпу бросил на лестнице, а потом и пальто – дышать стало легче, – дальше поднимался спокойно, тренируя будущую позу и походку, заодно и чувство собственного достоинства. Пригодится.

Жалко, Людка не увидит. Или не жалко? А так ей и надо, стерве крашеной, бросила, сбежала – теперь пусть локти кусает. А он себе получше кого найдет. Молоденькую, стройненькую, кудрявенькую, вроде той рыжей. И будет ему наконец счастье.

Он почти дошел, толкнул уже дверь, но та отчего-то оказалась заперта – пришлось спускаться. На ступеньку. Две. На третьей сверху щелкнуло, еле слышно, но человек дернулся, чтобы в следующий миг хлопнуть по шее: больно.

И странно. Сердце остановилось. А ступеньки вверх скакнули. Не бывает так, чтобы вверх, но они…

Тело упало, покатилось и замерло, ударившись о стену, впрочем, этот факт мало кого интересовал, гораздо важнее было другое: все шло по плану.

И если повезет, то и дальше будет без сбоев.

Пожалуй, эти двое были предназначены друг для друга. Он – солдат, герой войн двора и района, кавалер ордена разбитых носов и поверженных врагов, награжденный жестяной медалью за храбрость и отцовским подзатыльником за разодранные штаны. Она – балерина, небесное создание, поглядывавшее на местных хулиганов свысока, четко осознающее превосходство над ними, но еще не понимающее, чем оно вызвано.

Они даже встречались: мельком, случайно, и тогда он, уже повзрослевший, грозно выпячивал грудь и подбородок, оттопыривал губу с прилипшей сигаретой и, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закашлять, выдыхал клубы сизого дыма.

Она смущалась, розовела, заслонялась от него живым щитом подруг и сплетен, сама не замечая, что говорит нарочито громко и торопливо, а смотрит под ноги, словно опасаясь пересечься взглядом.

Наверное, она уже чувствовала что-то такое, предопределенное. А может, и не чувствовала, может, ей просто льстило такое вот безыскусное внимание.

А потом… потом ее родители переехали. Она недолго маялась тоской, сидением у кухонного окна и вышивкой крестиком, которая скорее раздражала, чем успокаивала. Впрочем, сейчас, в тринадцать, ее раздражало все, включая собственную угловатость и как-то резко обострившуюся неуклюжесть, и ощущение неудачи, прежде ей несвойственное, преследовало даже во снах.

Она боялась ошибиться, оступиться, забыть урок и, потакая страхам, ошибалась, оступалась, забывала…

– Переходный возраст, – говорили родители, вздыхая и переглядываясь. – Пройдет…

И оказались правы. Прошел.

И у него тоже. Нет, он не стал серьезнее, скорее к подростковой злости добавились юношеский романтизм и первая любовь – в нарушение сюжета сказки не к балерине, а к однокласснице, ответившей на чувства благосклонно. Они решили пожениться, как только он вернется из армии.

Мысли не идти не было: солдаты не уклоняются от войны.

Но оловянные солдатики не знают, сколь жестокой она бывает.

Он долго удивлялся: как же так вышло? Почему кровь и смерть, почему свои и чужие, которые не так давно были своими? Почему не честь и благородство, а грязь и страх, железный, раскаленный солнцем бок БТРа, вой – собачий и людской, ложь и многое другое, измаравшее память и жизнь. Где-то там, средь взгорий и ущелий, ушла мечта, а чуть раньше – невеста. Обычное письмо: «Прости, пойми, не обижайся, пожалуйста».

В первый миг предательство добило. Во второй – показалось пустяком. Ну да, что толку плакать по письму, когда стреляют. Выжить надо. Он выживал, и у него это получалось.

Она… она тоже выживала, но на другой войне, пропахшей свежим потом, грязью, въевшейся в пуанты, и болью – в кости. Она старалась, давила из себя улыбки, даже когда хотелось рыдать от обиды: она же не виновата, что выросла!

Да, именно в этом проблема: она выросла. Не в четырнадцать, когда можно было бы все бросить, и не в шестнадцать, когда бросать было бы жаль, но все равно не так поздно. Нет, в то время она была обыкновенна, даже почти идеальна с точки зрения пригодности к балетным войскам. Мама считала ее красавицей, отец, давно ушедший к другой женщине, хвастался успехами дочери компаньонам по бизнесу. Оба, забывая о давней ссоре, гордились. И ради этой гордости она готова была на все… вот только она не могла не расти. Медленно, но все же – метр шестьдесят восемь, метр семьдесят, метр семьдесят два.

– Простите, милая, но вам лучше поискать другую специальность. Вы слишком… – мэтр взмахнул рукой, изящно, выверенно, почти танцуя.

– Но есть и те, которые выше… – она не хотела отступать без боя.

– Есть. Но не такие толстые.

Тогда она перестала есть. Почти. Сбросила пару килограммов, еще пару. И добилась-таки своего: ее оставили в театре. Пусть не в Большом и не примой – на это она даже не надеялась, – но ведь оставили, а значит, надежда есть.

Надежда оставалась и ему: на возвращение. На то, что когда-нибудь потом он станет «нормальным», забудет, изменится, переплавится в обычного человека, без ночных кошмаров и невнятной тоски по чудесному. Пожалуй, именно эта тоска и подтолкнула его вспомнить о девчонке из соседнего дома.

И эта тоска нарисовала несуществующую любовь.

Теперь было с кем разговаривать, шепотом, понимая и стыдясь этого неопасного безумия, жаловаться и утешать, потому что у нее тоже были проблемы, ведь не бывает так, чтобы совсем без них, а значит, можно поделиться теплом и принять немного от нее.

Нельзя сказать, что она совершенно не ощущала этой связи: рождалось порой некое неудобство, от словно бы чужого присутствия, которое – вот уж точно глупая глупость – успокаивало ее. И бывало, слезы – редкие, ведь нужно беречь грим, лицо и мамины нервы – сами высыхали, стоило подумать о…

Ее защитник был безлик и безымянен, а потому, когда случилось появиться иному, весьма из себя представительному, она не устояла. Балерины – создания ветреные.

Впрочем, ему-то, далекому, сгорающему на войне и изо всех сил пытающемуся не сгореть дотла, не было дела ни до ее кавалеров, ни до ее жениха, ставшего в конце концов супругом, ни до нее самой, нынешней. В его памяти осколком чудного мгновенья жила бледная, худенькая и вся какая-то непередаваемо хрупкая девчонка, которая так упорно не обращала на него внимания.

Любовь спасала.

Ей тоже показалось, что спасение близко, только руку протяни, а лучше вытяни, чтобы блеснул на солнце золотой ободок: вот оно, счастье. И какая разница, что мама шепчет, будто нет в нем любви, расчет один, надежда на карьеру в папиной фирме. И что папа думает так же, но, поддаваясь любви к дочери и долгу, тянет зятя вверх.