Александр Кривенко - Детектив Клуб - 2 (Сборник) Страница 2

Вообще- то, к тому времени мыслей о новой работе у меня накопилось достаточно. Иными я делился с ребятами, но газетная закваска бродила в голове и искала аудитории пошире, для выплеска. Понятно, за поручение Ганина я взялся не спустя рукава. Когда набрасывал текст, то частенько рассматривал кое-какие спорные места. Чувствовал, что получается излишне смело и не совсем в заданном направлении, но поделать с собой ничего не мог.

И вот наступил день отчета. Буквально за десять минут меня пригласил Александр Васильевич. Буквально за десять минут до своего выступления пригласил…

Меня бросало то в жар, то в холод. Ведь я подготовил фундаментальный труд. И не просто труд… Я терялся в догадках. Наиболее правдоподобная выглядела так. У начальника имелся свой вариант доклада, а меня он просто проверял. Разве мог я подумать, что Ганин — обыкновенный лентяй.

Он глянул на первую страницу. Там была перепевка из апробированных отчетов. Майор покачал головой сверху вниз и отпустил меня.

Сложности у него начались после того, как он, уже на трибуне, одолел предисловие. Мои соображения, облеченные в машинопись, внушали доверие формой, но изумляли содержанием.

Довольно занятно было наблюдать за Ганиным. Он, естественно, пытался сохранить самообладание и переваривание моих абзацев ловко маскировал. Но я-то сразу понял, в чем дело.

Затем, утратив бдительность, он вступил в открытую полемику с некоторыми позициями «собственного» доклада.

И совсем уж распалился, когда натолкнулся на место, где говорилось о добросовестной регистрации преступлений, о статистике истинной, а не для «дяди». Со стороны все выглядело довольно пристойно: казалось, майор возражает невидимому оппоненту, и возражает логично, радея о высоких принципах. Но только один я знал, что именно вызвало его недовольство и понимал истинную цену красивым словам. Ганин не желал перемен. Отделение слыло благополучным, и это его устраивало. Хотя иная цифирь, по которой судили о наших успехах, страдала неточностью. Разумеется, разные натяжки не меняли общей картины, но…

Вот как много можно узнать о своем начальнике даже по небольшому выступлению. Я, не без оснований, полагал, что он тоже сделал определенные выводы на мой счет.

Так и оказалось. Нет, разгонов он не устраивал. Все прошло в высшей степени дипломатично. Ганин попросту перестал меня замечать. Особенно когда на моем участке происходило нечто, заслуживающее быть отмеченным. Если быть справедливым, то Александр Васильевич все-таки вспоминал о моем существовании. Стоило хоть чуточку «проколоться», и я выставлялся на всеобщее осмотрение. Ребята подшучивали: мол, попал Архангельский под «колпак». Но страха в моей душе не было. Приглядевшись, обнаружил, что подавляющее большинство пребывало точно в таком же состоянии. Причем люди, к которым я относился с искренним уважением, разделяли мою участь.

Сказать, что работать стало невмоготу, значит сильно погрешить против истины. Столько было новых впечатлений — не до переживаний по поводу размолвки с начальством. Хотя поначалу я (вот парадокс!) ощущал их нехватку. Наверное, ждал очень многого и обязательно острого.

Ох уж эти внешние эффекты — фейерверки, перестрелки. Но так ли все просто? Надо было анализировать, а времени не хватало. Ну, например, с крайним огорчением убедился, что мои коллеги — самые обыкновенные люди. Не супермены, не подчеркнутые герои, а иван иванычи, пети, саши. Дело было даже не в том, что они походя не рубили ребром ладони кирпичи, а в том, что при общении они не показывали психологических фокусов — абсолютно никаких. И разговоры… о погоде, футболе, ценах на рынке.

Крамольная мысль родилась тогда у меня. Ведь если нормальный человек — значит, ошибаться должен. Но разве можно ошибаться милиционеру? Милиция — это же система, государственный аппарат. Тут ведь надо точнехонько. Что же получается, граждане?

Трудно на этом свете умнеть, не убедившись в собственном незнании. Я служил в авиации. Там узнал, что бьются чаще не новички, а те, кто утратил ощущение полета, кто легкомысленно взирает на землю свысока…

— Получается, — говорил я вернувшемуся из отпуска Дмитруку, — ерунда какая-то. Прочитал недавно в документе: «Серьезные просчеты и недостатки имели место в работе отдела». Значит, не один-два сотрудника промахнулись…

— Так что ж, — развел руками Никола, — все мы живые люди…

А в самом деле, без брака как обойтись. И я, новоиспеченный лейтенант, был способен скорее наломать дров, чем сделать что-нибудь путное. Но какова сила предубеждения! И до сих пор я крайне требователен к людям в милицейской форме, хотя с себя спрашиваю не столь строго.

Если говорить о нашем отделении, народ здесь подобрался самый обычный. Где бы мне ни доводилось работать, везде подбиралась труппа с исполнителями одних и тех же ролей. Правда, их характерность варьировалась, но уж обязательно здесь и там заводился тип крайне неприятный в общении, а также лобовой правдоискатель, «тихони»…

Коля Чибисов — наш лихой сыщик и человек резких суждений, который впоследствии не раз выручал меня в трудную минуту, на мои сетования о нехватке острых ощущений отвечал так:

— Эх, пацан, не копай глубоко, пока мозолей на ладонях не нарастил. — Он смело, если не сказать нахально, смотрел на меня холодными безресничными глазами и добавлял: — Привыкни, пацан, к форме для начала…

Ну, форма — это, казалось, весьма просто. Но… Впервые нарядившись в нее, я ощутил новую, доселе неизведанную силу. Сразу позабылись наставления Дмитрука насчет скромности и выдержки. Хотелось сплошь и рядом насаждать порядок: задерживать, прикрикивать и всем своим видом внушать трепет. Могу только догадываться, насколько глупо это выглядело со стороны. Позже я поделился своим огорчением с Чибисом.

— Это объясняется не одним юношеским недоумием, — успокаивал он меня. И тут же продемонстрировал образчик своей речевой вычурности: — Элемент пришибеевщины… Знак власти прост, но его печать безжалостно метит незакаленных людей, пацан. Велик соблазн подав- лять чужую волю не правом высокого разума, а административным. Но не переживай: и сильные, умные не всегда выбирают сразу правильный тон. Ибо милицейская служба — испытание. Однако, — Колька поднял палец к собственному носу, и я заметил, как в очах его запрыгали мелкие бесы. Впрочем, это не значило, что он не был тог да серьезен, — однако страшны не материальные лишения, а медные трубы и завышенная самооценка. Было сказано: если старость забывает, что такое кипение молодости, то молодость не знает, что такое мудрость старости…

Да, было сказано, тысячекратно повторено, но что-то мало, видно, пользы от этих повторений. Грустно сознавать, что мой путь истоптан сотнями поколений. И их след, как неодолимый магнит держит меня на вечном траверсе. И Кольку тоже. Но он старательно подчеркивает свою исключительность, и на мои философские искания отвечает презрительной улыбкой. Вообще, он улыбаться не умеет. В таких случаях его лицо приобретает зловещее выражение, начинает сильно смахивать на маску ехидного дьявола: глаза, словно стянутые ледком, тонкие бескровные губы и узенькая полоска шрама на подбородке, тоже ехидно искривленная.

Но говорить об этом Чибису не следует, сразу задаваться начнет. Он старательно играет роль видавшего виды и знающего себе цену человека. Бывает, Николай расслабляется, смягчаются черты, и делается он похожим на сельского паренька с соломенным чубом, то есть тем, кем он и является на самом деле. Однако антракт длится недолго. Чем-то обозлила его жизнь. В самом начале. Пожалуй, чужая шкура лучше защищает его от ударов судьбы.

Меня Чибис покорил резким оппозиционным отношением к Панину.

— Солома, — пренебрежительно характеризовал он нашего начальника. — Ни черта не стоит. А раньше опером классным был. Красиво работал. Пока в кресло не сел, тут уж ухватился за него обеими руками, некогда делом заняться. И потом папины друзья его расхолаживают. Если и сплоховал — они выручат. А нас с тобой выручить некому, пацан. В другом мы разряде числимся, понял?

Звучала в Колькиных словах неподдельная горечь. О покровителях он готов толковать бесконечно. Навязчивая идея? Тогда я не знал, как это объяснить. Теперь знаю. Чибис честолюбив. Он всегда стремился «реализовать» себя. А ему мешали. Обходили по службе ловкачи, получали повышения чьи-то знакомые. Он не мог смириться с этим. И правильно. Только ершистость дорого ему обходилась. У меня, например, духу не хватало идти напролом. В отделении с ним предпочитали не связываться. Панин старался уничтожить его покровительственной иронией. Получалось неплохо. Чибис бесился — ведь он оставался кругом в дураках. Сжимал зубы и бешено работал. За самоотдачу Кольке вынуждены были прощать все.