Виктор Пронин - Запрещенный прием Страница 2

– Неужели загибается парень?

– Он просто поплыл. Приходит ко мне чуть ли не каждый день и просит посадить его в камеру к насильникам.

– А ты?

– Вызываю машину и отправляю домой. Ну, ладно, будь здоров. Пригласи как-нибудь на одну из твоих свадеб. Хоть посмотрю, как это бывает у людей.

На следующее утро шел дождь, и Ксенофонтов не торопился вставать, с наслаждением слушая шелест водяных струй, доносившийся с балкона. Время от времени где-то недалеко погромыхивало, в комнате вспыхивало голубоватое пламя, а он лишь плотнее заворачивался в одеяло, решив, что не встанет, пока не закончится дождь. Его новые обязанности в редакции позволяли свободнее распоряжаться временем, позволяли опаздывать, а то и вовсе прогуливать. И женихи, и невесты появлялись в основном во второй половине, словно подчиняясь каким-то неведомым Ксенофонтову законам. Впрочем, ничего таинственного здесь не было – слишком необычен, а то и смешон был этот шаг, подача брачного объявления, и люди все утро колебались, прикидывая еще и еще раз свою достаточно унизительную по нынешним временам попытку.

Но, вспомнив вчерашний рассказ Зайцева, Ксенофонтов мгновенно забыл о шелесте дождя. Он представил, как сейчас где-то в парке сидит обезумевший от горя человек с несуразным своим штыком, ожидая, что судьба подбросит ему каких-нибудь сволочей, с которыми он расправится решительно и безжалостно. «Не подбросит, – подумал Ксенофонтов. – Подонки вроде тех, что изловил Зайцев, нападают только на девушек, зная о полной их беззащитности, нападают по нескольку на одну… А потом, оказавшись в камере, хранят, видите ли, преданность друг другу. Надо же – преданность! Ха!» – Ксенофонтов хмыкнул в усы и решительно отбросил одеяло.

Все утро он был нетороплив и обстоятелен. Не спеша брился, варил яйца в алюминиевой кружке, грел чай, сосредоточенно завтракал, время от времени поглядывая то на часы, то на окна. Было уже больше девяти, когда Ксенофонтов, прихватив большой старый зонт с деревянным набалдашником, вышел из дома. Но зонт раскрывать не пришлось – сквозь летние тучки вот-вот должно было пробиться умытое солнце. И оно пробилось, вспыхнуло за спиной у Ксенофонтова, а когда он свернул к прокуратуре, солнечные лучи уже били ему в глаза, яркие блики сверкали в мокром асфальте, в лужах, в стеклах проносящихся машин.

– Привет, – сказал Ксенофонтов, устанавливая в угол длинный нескладывающийся зонт. – Как спалось?

– Прекрасно.

– Что нового?

– Ничего. – Зайцев старался не смотреть на Ксенофонтова.

– Какой-то ты сегодня неразговорчивый… Мысль важная посетила?

– Оформляю документы на прекращение содержания под стражей.

– И нет никаких юридических возможностей подзадержать их на несколько дней?

– Возможности-то есть… Но на усмотрение прокурора. При наличии оснований.

– Считай, что они у тебя есть. – Ксенофонтов поправил зонт в углу, посмотрел на него со стороны – красиво ли стоит, и лишь после этого сел на заеложенный преступниками стул.

– Да? – В глазах Зайцева сверкнула почти неуловимая надежда. – И что же это за основания?

– Моя личная просьба к прокурору.

Зайцев весь как-то сразу обмяк и опустил голову – смотреть на друга у него не было сил. Ксенофонтов только сейчас понял, какая для следователя мука выпускать убийц, в вине которых тот был уверен, но не имел ни единого надежного доказательства.

– Если тебе трудно, я сам могу к нему пойти, – предложил Ксенофонтов. – Давние заслуги перед правосудием, надеюсь, дают мне право обратиться с такой нижайшей просьбой.

– Обратиться к прокурору могу и я… Но дело в том, Ксенофонтов, что прокурор – не тот человек, к кому обращаются с просьбой.

– Иди и обращайся. – Ксенофонтов уверенно указал на дверь. – Сошлись на меня. Скажи, Ксенофонтов верит в успех.

– Ты в самом деле веришь? – В голосе Зайцева опять забрезжила надежда.

– А я пока здесь посижу, воздухом правосудия подышу. Иди, а то еще возьмут да без твоего ведома и выпустят. Тогда жениха придется сажать. Ведь он, не раздумывая, бросится на них со своим тесаком.

– Тоже верно, – пробормотал Зайцев, поднимаясь.

А когда вернулся через пятнадцать минут, Ксенофонтов сидел все в той же позе – закинув ногу на ногу и сложив руки на груди. По лицу его, по закрытым глазам в такт свежей листве за окном передвигались солнечные зайчики, и Ксенофонтов, казалось, прислушивался к их невнятному шелесту.

– Продлил, – сказал Зайцев. – На три дня. Но это было нелегко.

– Вполне достаточно. На меня сослался?

– Нет.

– Потому и нелегко. Ну, ладно, мне пора. Женихи ждут, невесты все глаза проглядели. – Он взял зонт, подошел к двери, остановился. – Для начала… Помести их в одну камеру. Пусть пообщаются. Соскучились небось.

– Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать… – От возмущения Зайцев не находил слов. – Да они сговорятся во всех подробностях! Да они…

– Все свои приемы ты уже на них испробовал? Убедился, что эти подонки тебе не верят, а верят друг другу? А теперь делай то, что говорю. И им будет приятно, и тебе спокойнее. Но не вздумай кого-нибудь из них вызвать на допрос.

– Но у меня всего три дня! – в отчаянии вскричал Зайцев.

– Пусть общаются.

И Ксенофонтов величественно вышел. Здание прокуратуры он покинул с таким достоинством, будто оба преступника уже написали явки с повинной.

Весь день он провел в редакции, принимая объявления, выписывая квитанции за оплату, готовя тексты в типографию, но все это время остро чувствовал, как терзается Зайцев, как хочет прийти к нему, каких усилий тому стоит сдержаться.

Вечером следователь все-таки позвонил.

– Ну? – сказал он. – И что дальше?

– Они вместе?

– С утра.

– Общаются?

– Не замолкают ни на минуту.

– Это прекрасно. Видишь ли, старик, последнее время жизнь предложила мне именно это занятие – сводить людей вместе. И я понял, что долгие годы занимался не тем. А теперь счастлив, видя, как расцветают лица людей, нашедших друг друга на тернистом и опасном…

– Они в самом деле счастливы. Во всяком случае, мне так показалось, когда я наблюдал за ними через глазок.

– Улыбались?

– Ржали.

– А вот это они напрасно, – посерьезнел Ксенофонтов. – Это они напрасно.

– И долго им так еще балдеть?

– Завтра утром одного вызывай на допрос. Я приду. И это… Один из них наверняка сильнее, да? Так всегда бывает. Один ведущий, другой ведомый. У этих тоже так?

– Да, что-то такое есть, – помолчав, ответил Зайцев, видимо, впервые задумавшись над этим обстоятельством.

– Кстати, как их фамилии?

– Тот, который постарше и позлее, – Яхлаков. Ну а второй – Цыкин. Этот, конечно, слабее. Он и молчит не столько потому, что сам держится, сколько Яхлакова побаивается.

– Надо же… Вот Цыкина и вызывай на допрос.

– О чем будет речь? Ведь подготовиться надо, материалы посмотреть, выстроить вопросы…

– Не надо их выстраивать, – перебил Ксенофонтов. – И готовиться не надо. Все необходимое я с собой прихвачу. Об одном предупреждаю – допрос будет долгим, на пару часов ты должен от других важных дел освободиться.

Ксенофонтов пришел в прокуратуру ровно в девять. Был он весь в светлом, на плече у него болталась почти кожаная сумка на «молниях», от самого разило каким-то сладким одеколоном, что Зайцева не столько развеселило, сколько озадачило, – никогда тот не злоупотреблял запахами.

– Прекрасная погода, не правда ли? – воскликнул Ксенофонтов.

– Ничего погода. Ну что… Начнем?

– А! Я и забыл! Конечно, старик, конечно! Вели вводить.

– Что значит вели? А что с ним делать будем?

– Беседовать будем. Как это чудесно – беседовать с незнакомым человеком! Сколько нового открывается, сколько неожиданного! Когда я работал журналистом…

Зайцев сосредоточенно набрал номер телефона, дождался, пока кто-то возьмет трубку, и бросил одно слово «давай».

– Одна просьба. – Ксенофонтов поднял палец. – Ни слова о деле. Ни единого. Молча сиди. Можешь иногда выйти покурить, к начальству сходи, засвидетельствуй почтение, начальство страшно любит, когда ему почтение выражают. Особенно когда это делают неуместно и неумело. Ловко выраженное почтение они могут и не заметить, а вот неожиданное, некстати высказанное… О! Они просто балдеют! Краска неописуемого наслаждения заливает их лица…

– Вводите! – бросил Зайцев, увидев заглянувшего в дверь конвоира. – Подождите в коридоре. – Окинув взглядом раскрытое окно, забранное решеткой из толстой арматурной проволоки, Зайцев сложил руки на столе.

Вошел Цыкин. Среднего роста, тощеватый, сутулый, с длинными нечесаными волосами. Вытянутое лицо, узко поставленные глаза, настороженный взгляд. Но явно проступала в нем и мелкая пакостливость, торжество – что, дескать, ребята, ничего у вас не получается?

– Садись, старик, – сказал Ксенофонтов, тронув Цыкина за локоть. – Вон там, ближе к окну, к свежему воздуху.