Олег Лукошин - Проникновенная история взлета и падения ВИА «Слепые» Страница 2

Во второй половине 80-х годов прошлого века на волне перестроечного бума сногсшибательную известность в Советском Союзе получила клиника «Микрохирургия глаза» профессора-офтальмолога Святослава Фёдорова. Его в открытую называли кудесником и магом, по телевизору буквально каждую неделю демонстрировали репортаж или документальный фильм о его достижениях, а в народе ходила молва, что любой слепой, обратившийся к Фёдорову, покидает медицинскую обитель зрячим – пританцовывая и напевая под гармошку. Якобы прямо у центрального входа клиники день ото дня из небольшой кучи до могучего кургана вырастал столп из выброшенных прозревшим после операций советским народом очков. Разумеется, Сашина мама не могла не попасть под очарование искромётной харизмы могучего профессора и повезла сына в Москву. К Фёдорову!

Эта часть Сашиных воспоминаний мне особенно близка, потому что точно так же за прозрением в Москву и примерно в те же самые годы меня повезла и моя собственная мать. К счастью для меня (как я сейчас понимаю), иллюзия разрушилась быстро, и нам хватило всего двух поездок, чтобы понять, что ни Фёдоров, ни кто-то другой зрячим меня не сделает. Клиника принимала посетителей со всего Советского Союза, очередь была такой большой, что растягивалась на месяцы и годы. Вот так и нам с удивлённой матерью при первом визите в чудодейственную обитель всего лишь назвали дату следующего свидания – ровно через год.

Через год мать повезла меня «к Фёдорову» снова, и на этот раз меня действительно осмотрели и даже вполне тщательно – осмотр длился не менее получаса. Врач с молодым, почти мальчишеским голосом, расспросил у матери обстоятельства, при которых я ослеп, задал несколько вопросов и мне, а потом, тяжело вздохнув для приличия, объяснил, что мой случай неоперабельный. Мать всплакнула, потом тут же разозлилась и пообещала привлечь всех докторов клиники к суду за непрофессионализм и заверила молодого врача, что тут же отправляется на приём к министру здравоохранения. Разумеется, ни к какому министру она не пошла, мы перекусили в столовой, что располагалась недалеко от больничного комплекса, и отправились на железнодорожный вокзал покупать билеты в обратную сторону. Помнится, я был даже рад, что возвращаюсь из пугающей неопределённости в спокойную слепую отмеренность.

На Сашину долю поездок в Москву выпало чуть больше. Потому что его не только приняли и осмотрели, но и решили оперировать. Сначала на один глаз, потом на другой. Всё происходило не быстро: сперва, как и положено, запись на приём, примерно через год осмотр, ещё месяцев через восемь-девять первая операция, потом через полгода – вторая.

– Склеропластика – вроде так она называлась, – вспоминал Макаров. – Я до конца не понимаю, зачем мне её делали.

– Остановить рост близорукости, – поделился я соображениями.

– Ну да, на здоровом глазе, где падало зрение – для этого. А на больном, который и так ничего не видел – к чему она? Самое-то прикольное, что после операций зрение у меня так и не перестало ухудшаться. Я после этого случая полностью разочаровался в медицине и твёрдо решил, что никаким офтальмологам больше не отдамся.

И он сдержал своё обещание. До окончания школы зрение на «здоровом», как он привычно продолжал называть его, правом глазе, ещё немного снизилось, а потом, когда школьная скамья осталась позади, падение вдруг остановилось. Это Макарова окончательно успокоило и утвердило в мысли держаться подальше от докторов и операционных столов. Будучи обладателем крепкой и здоровой нервной системы, он лишь на самый короткий период подростковой жизни слегка занервничал, представив себе картину полной слепоты, но вскоре сумел отогнать её прочь и больше не будоражить ей головной мозг. А после того, как в широком ходу появились мягкие контактные линзы и отпала необходимость носить очки, он и вовсе вернул себе душевное равновесие и ощущение собственной цельности. Именно линзы, точнее одну – на «здоровом» правом глазе – он и носил по сей день. «Больной» левый глаз с врождённой миопией линзы не требовал – хоть с ней, хоть без неё он продолжал видеть вместо предметов лишь размытые и подёрнутые сумраком пятна.

– Глазная медицина сильно продвинулась, – как-то заметил я ему. – Лазерная коррекция, и всё такое. Это уже не восьмидесятые. Возможно, сейчас тебе очень быстро бы всё выправили. Ты не думал обратиться к офтальмологам снова?

Саша помолчал на мои слова какое-то время, и я более чем уверен, что поморщился.

– Да ну их на фиг! – высказался потом резко. – Ни хрена они не выправят.

И с его словами на меня свалился такой живой и горячий ком сермяжной человеческой правды, что я уже ничего не смел на них возразить. Да и чем мне было крыть – ведь я был слеп и прекрасно знал, что мне самому никто и никогда уже не вернёт моё окончательно ушедшее в раннем детстве зрение.

Первые положительные дивиденды плохое зрение принесло Макарову вскоре после окончания школы – его не взяли в армию. Впрочем, это моя точка зрения. Сам он думал иначе.

– Ну а что, сходил бы, – рассуждал он. – Что тут такого?

Я не был уверен, что именно так он думал в начале девяностых годов прошлого века, когда получил на руки военный билет. Откосить от армии тогда считалось крутым и самым что ни на есть героическим поступком, в обществе царила атмосфера раннекапиталистического декаданса, в которой бурный пацифизм сочетался с голубыми иллюзиями свободы.

Помню, в местном обществе слепых эти настроения отразились в создании малого предприятия, сплошь состоящего из инвалидов по зрению. Я тоже в нём числился пару недель, хоть и не достиг восемнадцатилетнего возраста. Ну да на это никто не обратил внимания. Какой-то местный чудак или просто проходимец, имя которого память не сохранила, убеждал слепеньких инвалидов, что обучит их производству детских игрушек и всяких других полезных вещей, откроет в городе магазины, будет активно продавать поделки, и инвалиды наконец-то «заживут по-человечески».

Почему-то очень быстро вся эта движуха накрылась медным тазом. За себя могу сказать, что делать игрушки у меня категорически не получалось, поэтому от предприятия я мгновенно откололся. Но причина его ликвидации гнездилась не в таких криворуких бестолочах – были же и другие, у которых всё получалось – а в том, что никому на хрен эти игрушки были не нужны. Свобода брала в объятия всех подряд и отчаянно душила, душила, душила.

Так что и Саша наверняка обрадовался, что избавлен от двухлетней армейской каторги, а вместо неё может спокойно заняться реализацией своих помыслов.

Помыслов хватило на две поездки в МГИМО. Обе закончились «двойками» за сочинение. После второго московского облома он тем же летом успел подать документы в наш местный пединститут на филологический факультет, где сочинение написал на «отлично», а на остальных вступительных экзаменах получил лишь одну четвёрку.

– Разница в восприятии, – объяснял он, скорее сам для себя, этот парадокс с оценками. – Москва слезам не верит.

Быстро пролетели пять лет учёбы. По окончании института новоиспечённого педагога ждала среднеобразовательная школа. Он отработал там то ли два, то ли три года учителем русского языка и литературы, потом, как водится, затосковал от маленькой зарплаты и нереализованных амбиций, уволился и пошёл… в разнорабочие на стройку. Там открылись новые пласты неудовлетворённости, стройка была оставлена ради чудной профессии установщика дверей. Потом в его богатом жизненном портфолио замелькали такие разнообразные и востребованные специальности, как ночной сторож, продавец сантехники, сборщик мебели, укладчик асфальта, фасовщик на подпольном складе пиратских компакт-дисков и корреспондент городской газеты «Знамя труда», так и не переименованной под натиском рыночной экономики, но год за годом неумолимо терявшей в тиражах, как шагреневая кожа в размерах.

В корреспондентах он задержался чуть дольше. Наверное, потому, что эта профессия наиболее близко соприкасалась с его заветными, в детстве рождёнными творческими мечтами. Чтение книг не прошло для Саши Макарова даром – он и сам возжелал стать писателем. Ну, или на худой конец поэтом.

На момент нашего знакомства эта детская перверсия практически выветрилась, он говорил о ней с откровенной иронией, но в жизненном багаже остались кое-какие литературные произведения – рассказы, стихи и вроде бы пара повестей. Я никогда не просил Сашу почитать что-нибудь из своего творчества (потому что сам активно сочинял в подростковом возрасте надрывные стихи о смерти, любви, гибели Вселенной и дико стеснялся плодов той слабости, даже перед матерью, которая поощряла меня к этому занятию), поэтому не могу судить о степени его таланта. Но подозреваю, что огромным и ярким он не был.