Морье Дю - На грани Страница 2

Сиделка (ассистенту доктора Дрея):

- Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни и мисс Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки...

И так далее и тому подобное.

Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы так...

Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):

- У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается пройтись. Все ведь на мне - обо всем подумай, распорядись, и я решила дать себе передышку - съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг подумала... Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.

- Разве в этом дело? - вмешалась Шейла. - Мы никогда не думаем, никто не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть выражения его лица.

Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не рыдала уже много лет - с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что человек ушел навсегда. Но ведь навсегда...

Позже вечером, когда все уже легли, - смерть всех, кроме покойного, чрезвычайно утомила! - Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом, тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.

Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в Первую мировую войну. Снова отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут, фотографии военных кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин. Маленькой, она очень гордилась, что может сразу найти его: "Вот ты где; вот это - ты" - самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей фотографии - повыше, во втором ряду, а потом - высокий и - откуда только что взялось! - красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы, потому что их заполняли фотографии с одними видами - Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. "Вот это старина Панч..." (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна.) Морские офицеры на осликах... Они же, играющие в теннис... состязающиеся в беге, довоенные снимки, невольно вызывавшие в памяти строку: "Судьбы своей не зная, ее резвятся жертвы", потому что со следующей страницы все было ужасно печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли. "Бедняга Манки Уайт. Останься он в живых, был бы сейчас адмиралом". Она пыталась представить себе белозубого Манки Уайта с фотографии адмиралом - лысым, тучным - и где-то в самой глубине души радовалась, что он умер, хотя отец и сокрушался - какая потеря для флота! Еще офицеры, еще корабли. Великий день, когда сам Маунтбаттен посетил корабль, командиром которого был отец, встретивший его у борта со всем экипажем. Внутренний двор в Букингемском дворце. Отец, позирующий фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.

- Ну вот, мы скоро дойдем и до тебя, - произносил отец, переворачивая страницу, после которой появлялась весьма помпезная - в полный рост и вряд ли предназначавшаяся отцу - фотография ее матери, которой он бесконечно гордился: мать была в вечернем платье, с тем слащавым выражением лица, которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она никак не могла понять, зачем это папе понадобилось влюбиться, а уж если мужчинам иначе нельзя, почему он не выбрал другую девушку - смуглую, таинственную, умную, а не такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.

Офицерская свадьба, мама с победоносной улыбкой - это выражение на ее лице было Шейле также хорошо знакомо: оно появлялось всякий раз, когда миссис Манни добивалась своего, что ей почти всегда удавалось, - и отец, тоже улыбающийся, но совсем другой - не с победоносной, а просто со счастливой улыбкой. Подружки невесты в допотопных, полнивших их платьях мама, надо думать, специально выбрала таких, какие не могли ее затмить, - и дружка жениха, папин приятель Ник, тоже офицер, но далеко не такой красивый, как папа. На одном из ранних групповых снимков на корабле Ник выглядел лучше, а здесь казался надутым и словно чем-то недовольным.

Медовый месяц, первый дом, и вот - она. Детские фотографии - часть ее жизни: на коленях у отца, на закорках, и еще, еще - все о ее детстве и юности, вплоть до недавнего Рождества. Этот альбом и мой некролог, подумала Шейла, это наша общая книга, и кончается она моей фотографией, которую он сделал: я стою в снегу, и его, которую сделала я: он улыбается мне сквозь стекло из окна кабинета.

Еще мгновение, и она опять зарыдает, оплакивая себя, а плакать надо не о себе - о нем. Как же все это было, когда, почувствовав, что ей скучно, он отстранил от себя альбом? О чем они говорили? Об увлечениях. Он еще попрекнул ее, что она ленива и мало двигается.

- Я двигаюсь достаточно на сцене, - возразила она, - изображая других людей.

- Это не то, - сказал он. - Иногда надо удаляться от людей, воображаемых и живых. Знаешь что? Когда я встану и ко мне вернутся силы, мы поедем в Ирландию, все трое, с удочками. Твоей мамочке это будет ох как полезно, а я столько лет уже не рыбачил.

В Ирландию? С удочками? В ней поднялось эгоистическое чувство, чувство тревоги. Поездка в Ирландию помешает ее карьере в Театральной лиге. Нет, надо отговорить его, вышутить само намерение.

- Мамочке каждая минута будет там как нож острый, - сказала Шейла. Она предпочла бы поехать на юг Франции и остановиться у тети Беллы (у Беллы, маминой сестры, была собственная вилла на Кап д'Эль).

- Пожалуй, - усмехнулся он. - Только мне для выздоровления нужно совсем другое. Ты не забыла, что я наполовину ирландец? Твой дед родом из Антрима.

- Нет, не забыла, - сказала она. - Но дедушка уже давно умер и похоронен на кладбище в Суффолке. Так что о твоей ирландской крови мы лучше не будем. У тебя в Ирландии никого нет - даже знакомых.

Он не сразу нашелся с ответом, но, подумав, сказал:

- Там Ник, бедняга.

Бедняга Ник... бедняга Манки Уайт... бедняга Панч... На мгновение все они перемешались у нее в голове - его друзья и собаки, которых она в глаза не видела.

- Ник? Тот, что был у тебя шафером на свадьбе? - усмехнулась она. - Мне почему- то казалось, что он умер.

- Для общества, - отрезал он. - Ник чуть не разбился насмерть в автомобильной катастрофе и глаз потерял. С тех пор живет отшельником.

- Жаль его. Поэтому он и перестал поздравлять тебя на Рождество?

- Отчасти. Бедняга Ник! Храбрец, каких мало, но с большим сдвигом. То, что называется "на грани". Я не решился рекомендовать его на повышение и боюсь, он мне этого не простил.

- Ничего удивительного. Я бы тоже не простила, если бы мой ближайший друг так со мной поступил.

- Дружеские отношения и служебные - вещи разные. Каждое само по себе. Для меня долг всегда был на первом месте. Тебе этого не понять: ты из другого поколения. Я поступил правильно и убежден в этом, но тогда чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. От удара по самолюбию человек легко озлобляется. И мне мучительно думать, что я несу ответственность за те дела, в которых Ник, возможно, замешан.

- Что ты имеешь в виду? - спросила она.

- Неважно, - ответил он. - К тебе это не имеет отношения. Во всяком случае, все это уже давно в прошлом, было и быльем поросло. Но иногда мне хотелось бы...

- Что, папочка?

- Пожать старине Нику руку и пожелать добрых дней.

Они еще немного полистали альбом, и вскоре она зевнула, медленно обведя взглядом комнату, и он, почувствовав, что ей скучно, уверил ее, будто хочет вздремнуть. Нет, человек не умирает от разрыва сердца только оттого, что дочери стало с ним скучно... Ну а если ему приснилось что-то страшное и в этом сне он увидел ее? Если ему приснилось, будто он вновь на своем корабле, потопленном в ту войну, вместе с Манки Уайтом и Ником и всеми теми, кто тогда барахтался в воде, а среди них она? Во сне все перемешивается - это же всем известная истина. А все это время тромб сгущался, словно лишняя капля масла в часовом механизме, готовая в любое время остановить стрелки, и часы перестают тикать. В дверь постучали.