Ольга Лаврова - Отдельное требование Страница 2

Стрепетову и раньше приходилось вести допросы. Но тогда все было значительно проще. И на практике, и на стажировке за Стрепетовым стоял опытный следователь, всегда готовый вмешаться и исправить любую оплошность новичка. Даже оставаясь один на один с преступником, Стрепетов знал, что он подстрахован старшим и опасаться в общем-то. нечего.

Теперь он был полностью предоставлен самому себе.

Стрепетов не без волнения приступил к свершению анкетного обряда.

— Фамилия, имя, отчество?

— Антипина Антонина Ивановна.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот тридцатый.

— Место рождения?

Казалось бы, к чему все это? В деле есть паспорт, и там все нужные сведения. Но таков порядок — каждая буква протокола допроса должна быть записана со слов обвиняемого. (В суде того чище: «Подсудимый Иванов, встаньте!» — говорит судья. Иванов встает. «Ваше имя, отчество и фамилия?» — не моргнув глазом вопрошает судья. «Иванов Иван Петрович», — покорно отвечает подсудимый.) Непосвященному человеку странно, но у нас, юристов, так принято. Стрепетов с удовольствием отметил про себя эту фразу: «у нас, юристов».

— Военнообязанная?

— Нет.

— Состав семьи?

— Одинокая.

«Одинокая, — пишет Стрепетов, ставит запятую и продолжает: — Один ребенок — дочь, находится в настоящее время...»

— Ребенок сейчас у кого?

— А вам какое дело?

Стрепетов озадаченно, приподнимает голову. Что-то в Антипиной обозначилось злое и твердое.

— Полагается записать.

— А я на эту тему говорить не желаю! Это к делу не относится.

«Может, действительно лезу куда не следует?.. А она осмелела. Неужели чувствует, что это мой первый допрос? А к ребенку-то я еще вернусь...»

— Ладно, как хотите. Пошли дальше.

Допрос идет своим чередом. Стрепетов спрашивает, Антипина отвечает. Она признает правдивость свидетельских показаний, но обвинение в мошенничестве отвергает, повторяя, что собиралась когда-нибудь вернуть все свои долги.

— И пальто, и платья, которые вы продали?

— Можно новые купить!

«Ну, не признаешь — не надо. Доказательств и так достаточно».

Стрепетов проглядывает напоследок протокол, натыкается на недописанную фразу в анкетной части. Нет, так дело не пойдет. Ведь суд должен будет, вынося приговор, определить и судьбу ребенка — Антипина-то живет одна, а то, что сейчас не меньше года, а то и полтора схлопочет — ясно как день.

— И все-таки, скажите, где ребенок?

— А пошел ты!.. — взрывается Антипина.

Стрепетов молча протягивает ей протокол, Антипина его подписывает, и Стрепетов нажимает кнопку звонка, вызывая разводящего.

— Проводите даму обратно.

И вот он уже идет по двору, предчувствуя радость освобождения. Что ни говори — тюрьма. Старшина в конце коридора снова впивается глазами в его удостоверение, второй старшина возвращает ему пистолет, и, ощущая в кармане холодную тяжесть, Стрепетов шагает наружу. «Эх, скучно тебе, наверно, сидеть в своей мышеловке меж двух гладких железных дверей!» — думает он о старшине, сливаясь с потоком прохожих и с удовольствием слушая шелест и погромыхивание машин, спускающихся к набережной.

Нет, не сумел он пока ощутить себя там, в тюрьме, профессионально. Есть, видно, что-то особенное в ее атмосфере, в этой отрешенности от мира за холодными, непроглядными стенами, и оно гнетет даже свободного человека, знающего, что он беспрепятственно выйдет отсюда через час-другой.

А как же Вознесенский? Он вот умеет отвлечься от прочего и взять у тюрьмы то, что она действительно может дать, — тишину и сосредоточенность, которых и в помине нет в сутолоке райотдела. Ну да что Вознесенский — на то он и ас. Вознесенский вообще, как говорится, вне конкуренции.

На дверях комнаты чернели две таблички, и на второй значилось: «Ст. следователь Чугунов», но Чугунов был, с точки зрения Стрепетова, не в счет, а на самом деле в кабинете безраздельно царил блестящий человек и несравненный следователь Олег Константинович Вознесенский. Стрепетов толкнул дверь.

— Входи, Алексей, входи, — рассеянно сказал Вознесенский. — Я скоро освобожусь.

Перед ним по другую сторону чистого, прибранного, как всегда, стола сидел невысокий человек в жеваном костюме.

— Так как же, Степан Петрович? — протяжно спрашивал Вознесенский, с грустной укоризной разглядывая мясистый нос Степана Петровича, отчетливо розовеющий меж бледных щек. — Может быть, припомните все-таки... А?

— То есть никакого понятия даже не имею, о чем вы спрашиваете, — скороговорочкой отвечал тот, уводя глаза.

«Мелкая сошка», — определил Стрепетов и от нечего делать обернулся к Чугунову. Чугунов предавался любимейшему своему занятию — подшивал дела. Толстые пальцы его с непринужденной легкостью подбирали один к другому листки разной формы и размера: справки, коряво заполненные стопки бланков, машинописные копии каких-то документов на тонко шелестевшей папиросной бумаге, письма, заявления... Когда все оказывалось сложенным точно уголок в уголок, Чугунов вооружался сапожным шилом и с алчным покряхтыванием несколько раз протыкал всю пачку насквозь. Теперь можно было шить: на сцену являлась здоровенная игла с вощеной суровой ниткой. И глядя, как сосредоточенно и сноровисто орудует он неповоротливыми с виду руками, превращая пухлую кипу листов в новенькое «Дело №...», Стрепетов неожиданно для себя подумал, что ему не так-то легко будет научиться превращать протоколы допросов, очных ставок — словом, все муки и достижения своего следственного мастерства — вот в такие крепкие, тугие, увесистые тома.

— Алексей!

— Да, Олег Константинович?

— Иди сюда. Спички есть?

Протягивая коробок, Стрепетов встретил требовательный взгляд Вознесенского и, подчиняясь ему, сел.

— Правильно, подвигайся поближе. Мы со Степаном Петровичем только запишем ответ на последний вопрос, и все, и расстанемся. Согласны, Степан Петрович?

Тот не ответил и только сглотнул слюну, двинув кадыком. Он, разумеется, был согласен.

— А вопрос будет вот какой... — веско начал Вознесенский. — Хотя нет, сначала распишитесь за прежние показания.

— Да ведь я ничего и не показывал.

— Как же не показывали? Вы, Степан Петрович, только что говорили мне, что никого и ничего не знаете, что никто к вам не приходил, что о краже товаров со склада вы слышите в первый раз и так далее, и тому подобное. Вот за все это и распишитесь. — Вознесенский энергично подвинул к краю стола протокол допроса.

Степан Петрович подался немного назад и снова дернул кадыком. Его грызли сомнения.

— А... вопрос-то какой?

— Нет уж, сначала распишитесь.

Вознесенский говорил с особой, значительной интонацией, не сулившей упрямому мужичонке ничего утешительного. «Сейчас он его одним хлопком, — с презрительным сожалением думал Стрепетов. — Нашел тоже, голубчик,с кем хитрить!»

— Вы спрашивайте все, чего надо, а тогда сразу... — маялся мужичонка. — Зачем отдельно-то?

— А затем, дорогой мой Степан Петрович, чтобы суд видел, как вы лгали и крутились на следствии! — В голосе Вознесенского наконец прорвался сдерживаемый гнев. — Чтобы, определяя вам меру наказания, он это непременно учел. Чтобы он не поверил, если вы станете притворяться, будто раскаялись и все рассказали сами. Подписывайте свое вранье! А потом я предъявлю вам показания других, кое-какие документы и спрошу: «Ну, уважаемый Степан Петрович, что скажете теперь?» И запишу новые ответы сюда же, в этот протокол. Тогда суд увидит, что признались вы единственно потому, что были полностью изобличены!

В голосе Вознесенского зазвучали ораторские нотки, и голос его все крепчал и полнился металлом, а злополучный Степан Петрович погибал на глазах. Кончик носа его побелел, поза обрела трагическую обреченность; казалось, сам воздух вокруг него уплотнился, налился тяжестью и лег на плечи.

— Чьи же показания-то? — лепетал он сдавленно. — Хоть бы знать, что там сказано...

Вознесенский уже остыл после минутной вспышки.

— Все, все там сказано, — устало отмахнулся он. — Даже то, что свою четвертинку, которую из дому принесли, вы отдали шоферу, вывозившему товар... Не задерживайте меня. Люди ждут, — и снова двинул вперед протокол.

Степан Петрович вжался в спинку стула, прянув назад. Упоминание о четвертинке доконало его.

— Этот лист-то... порвите его, а? — просипел он. — Вроде не было его, а? Я ж не виноватей других... Детей пожалейте... — и по-бабьи прикрыл ладонью задрожавшие губы и подбородок.

Повисла томительная пауза. Вознесенский хмурился. Весь вид его выражал неодобрение и неловкость — просьба была противозаконной. Он покосился на Стрепетова и слегка пожал плечами. И тут Стрепетов неожиданно для себя сказал:

— Правда, шут с ним, Олег Константинович... — Сказал и осекся: кой черт за язык тянет? Сейчас выругают, как мальчишку, и поделом.