Буало-Нарсежак - Белая горячка Страница 2

— И таким вот образом вы находите способ еще больше мучить друг дружку, когда оказываетесь вдвоем?

— И да, и нет. Несмотря ни на что, мы счастливы. Если хочешь, мы не в силах обойтись друг без друга.

— Все это нелепо, — сказал Клавьер. — Она знает, что ты пьешь?

— Догадывается.

— Во всяком случае, она видит, в каком ты состоянии. И ее это устраивает!

— Нас обоих это не устраивает. Но мы вынуждены терпеть такое положение дел. А что, по-твоему, нам делать?

— Нет-нет, — воскликнул Клавьер. — Нет, старина. Не пытайся меня убедить, что тут ничего нельзя поделать.

— Ты имеешь в виду развод? Мы тоже думали об этом. Но при таком муже, как Сен-Тьерри, на развод нечего и рассчитывать.

Клавьер внезапно вырос передо мной.

— Послушай, Ален… Разбираться в таких историях, как у тебя, — это моя профессия… Признайся, здесь совсем другое!.. Скажи как мужчина мужчине: ты уверен, что Марселина согласилась бы выйти за тебя, будь она свободна?.. Что ты молчишь? Я знаю, тебе больно, но ведь осталась же у тебя еще капля мужества… Ответь!

Я отвернулся. Говорить больше не было сил.

— Вот видишь, — сказал Клавьер. — Ты в этом не уверен.

— Ты не угадал, — пробормотал я. — Она — да, она бы за меня вышла. Но я!.. Сам знаешь, я еле свожу концы с концами. Только что я сказал тебе, что дела мои идут неплохо. Конечно, выкручиваться мне удается, но не более того. Я езжу на «2 СВ», она — в «мерседесе». Вот в чем суть.

— Ты рассуждаешь как обыватель, — возразил Клавьер. — Ладно, опиши-ка мне этого Сен-Тьерри — о нем ты почти ничего не говорил… Если б ты был женщиной, что бы тебя в нем заинтересовало?

— Это идиотизм!

— И все-таки.

— Ну что ж… вид у него внушительный… Знаешь, такие пользуются успехом. Весьма элегантен, манеры светские… Человек, избалованный богатством… Это заметно даже в мелочах.

— Например?

— Взять хотя бы то, как он произносит: «Дорогой друг»… Этакое высокомерное безразличие. А то, какие он выбирает рестораны, бары… как подзывает метрдотеля, командует официантом… В общем, он везде чувствует себя как рыба в воде! Даже больше того. Он держится с тобой так… ну, словом, ощущаешь себя ничтожеством. Симона, брата Марселины, это вполне устраивает… Марселина — и та ходит по струнке.

— А ты?

— Я?.. Говорю же: я ему задолжал.

— Ты ему не завидуешь, а?

— Можно еще водички?

Клавьер усмехнулся.

— Для меня, — сказал он, — все служит ответом. Даже жажда.

Взяв стакан, он исчез. Голова у меня раскалывалась. Все эти вопросы… да еще вдобавок к тем, что и без посторонней помощи вертелись у меня в голове… Господи, как все надоело! Никто не в состоянии мне помочь. Клавьер пропишет мне успокаивающее, обнадежит на прощанье, и все останется как было. Не стоило сюда приходить.

— Бери, пей.

Он протянул мне запотевший стакан. Я почувствовал, как ледяная вода обжигает внутренности, и медленно помассировал живот. Клавьер уселся за стол, придвинул к себе записную книжку.

— Дело будет, видно, долгое, — сказал он. — Ты из той категории больных, которым нравится их болезнь. Я могу лишь помочь тебе. Вылечить тебя — это другой вопрос. Это будет зависеть только от тебя самого. Перво-наперво тебе надо рассчитаться с этим Сен-Тьерри. Сколько ты ему должен?

— Два миллиона старыми.

— Не такая уж огромная сумма. Возьми ссуду. Думаю, на семь лет тебе будет по силам. В месяц придется выплачивать по тридцать пять тысяч. Главное для тебя, как мне кажется, избавиться от этого долга. Еще мне бы хотелось, чтобы ты прекратил на него работать. Ты говорил мне о ремонте в замке — это крупный подряд?

— Да нет. Стена парка обвалилась на участке метров в двадцать. Ее просто надо восстановить. Еще надо переделать бывшую конюшню. Там слишком мало места: у Сен-Тьерри — «мерседес», да еще у Марселины «пежо-204». Я должен сделать из этого сарая современный гараж. Заказ я получил от старика отца.

— Откажись.

— Тогда я не смогу видеться с Марселиной, когда она будет приезжать в замок.

Клавьер посмотрел мне в глаза.

— Будете встречаться в другом месте!.. Хватит тебе быть у них на побегушках! А во-вторых, тебе нужно покончить с пьянством. Но тут, если не принять радикальных мер, ничего не добьешься. Ты должен пройти курс противоалкогольного лечения, старина, ни больше ни меньше. Повторяю: две недели в клинике. Согласен?

Я кивнул.

— Тогда завтра же и приступим, — сказал Клавьер.

— Дай мне время обернуться с делами. У меня их немало накопилось.

— И к тому же ты хочешь позвонить ей, спросить у нее совета?.. Так или нет? Где она сейчас?

— В Париже. Я хотел бы увидеться с ней, перед тем как…

— Ален, дружище, знал бы ты, как мне больно за тебя… Ладно, назначай день.

— Так, сейчас март… Пусть будет начало апреля.

— Решено. Вот адрес.

Набросав в блокноте несколько строк, он вырвал листок и протянул его мне.

— Предупредишь меня накануне… Обещаю, выйдешь оттуда как новенький. А когда станешь как все нормальные люди, то сумеешь из всего этого выпутаться, черт побери! И если надо будет порвать с ней — порвешь, если не хочешь скатиться на дно. Договорились?

Он проводил меня до двери, похлопал по плечу, распахнул передо мной дверцу лифта.

— И начиная с сего дня постарайся, если сумеешь, держаться подальше от забегаловок. До скорого!

Несколько приободренный, я спустился на улицу. Порвать! Эта мысль давно уже приходила мне в голову. Случалось даже, и не раз, что я принимался за прощальное письмо. Однако пойти до конца я так и не решился. Для разрыва нужен повод — размолвка, обида, ссора. Мне же не в чем было упрекнуть Марселину. Напротив, она всегда была единственной моей отрадой, светлым пятном в моей жизни. Она мой праздник…

Площадь Жод была в двух шагах. Спускалась ночь, и с гор задул холодный ветер. Ноги сами привели меня в «Юнивер».

— Один скотч!

Она для меня свет в окошке! В памяти всплыли слова Клавьера. Он ткнул меня носом в правду и был совершенно прав. Мне ничего не оставалось делать, кроме как признать, что об исступленной страсти тут не может быть и речи. Ни я, ни Марселина не были созданы для неистовства. Порознь каждый из нас влачил весьма унылое существование. Но вдвоем нам становилось не так зябко. Между нами начинал теплиться огонек, к которому мы протягивали руки, обращали лица. И к тому же нас сближал общий недруг!

Скотч оказался чересчур терпким. Прокашлявшись, я заказал коньяк, мысленно пообещав себе растянуть его насколько можно дольше… Да, мы помногу говорили о ее муже, упиваясь сладостью бунта. Едва нам удавалось уединиться где-нибудь в гостиничном номере, едва мы обменивались быстрым поцелуем, как она начинала:

— Слышал новость?

Она раздевалась у меня на глазах точно так же, как делала бы это, к примеру, перед Клавьером, слишком погруженная в свои обиды; она нагишом выходила из ванной с розовой пастой на губах, держа в руке зубную щетку.

— Раз так, говорю ему…

А я тем временем закуривал сигарету и, машинально кивая головой в подтверждение ее слов, снимал пиджак и вешал его на спинку стула. В разговоре с Клавьером я нисколько не кривил душой: мы с ней и впрямь как немолодая чета, для которой важны не столько ласки, сколько общение. Сразу после любовных утех мы оседлывали любимого конька: Сен-Тьерри. В этом-то и заключалась вся прелесть. Прижимаясь друг к дружке, мы мстили ему; мы тешили себя иллюзией, будто мы сильнее. Потом мы условливались об очередном свидании. Одна и та же тоска снедала нас.

— Какое счастье, что у меня есть ты, милый. Одна я бы уж точно рехнулась.

Назавтра мы безропотно расставались. Она возвращалась в свою богато обставленную квартиру, а я уезжал к себе ночным поездом, в котором резко пахло кислятиной. И снова был Клермон: мрачная горная вершина, круто сбегающие вниз улицы, промозглые ветры, ожидание. Я превратился в «человека ниоткуда». Наверное, следовало бы признаться Клавьеру, что меня это нисколько не страшит. Я пил, чтобы держаться поодаль. Поодаль от чего? Он-то, может, и сумел бы мне это объяснить. Если он вернет мне то, что он называл здоровьем, равновесием, я лишусь той пронзительной отрешенности, которую я столь заботливо взращивал в себе и которая возмещала мне отсутствие таланта.

Коньяк был сладковатый, маслянистый и отдавал политурой. Я снова перешел на скотч. Последний бокал. Ведь я же обещал… Итак, о разрыве не может быть и речи. Это одна из тех мыслей, что приходят поутру, когда новый день уже наваливается на плечи тяжким грузом. Клавьер думал, что он все понял, но он не понял ничего. Я никогда не расстанусь с Марселиной. Потому что она — отторгнутая от меня часть моего «я», самая неуловимая, самая драгоценная. Я пригубил бокал. На душе полегчало. Много раз я уже замечал: первый бокал всегда будил во мне горечь. Я будто пил свою желчь. Второй начинал настраивать на лирический лад. Я воспарял над своей бренной оболочкой; роящиеся образы приобретали почти болезненную отчетливость, развеивая мои бесплодные умствования… Вот и сейчас, вспоминая Клавьера, я видел перед собой его блестящий череп, лиловатый с боков, где он тщательно сбривал свои редкие волоски, впадину, оставшуюся от родничка, морщины на лбу… Видения эти были настолько живыми, что мне приходилось, бывало, отгонять их рукой, как отмахиваются от сигаретного дыма. Самым лучшим бывал третий бокал — он действовал безотказно. «Каким ты видишь будущее?» — допытывался Клавьер. Оно-то и стояло сейчас у меня перед глазами. О, весьма туманно. И все же… Сен-Тьерри много разъезжает… что летом, что зимой он гоняет вовсю… Значит, один неверный поворот руля, камешек, попавший в ветровое стекло, неожиданный гололед… То была совсем крохотная надежда: пройдет ночь — и ее как не бывало, приходится вновь оживлять ее, раздувать искру, всякий раз еще чуточку разрушая себя.