Андрей Акшин - Фырка Страница 2

Фырка уже набралась сил и подумывала о способе возвращения домой, подыскивая наиболее удобный, но судьбу наперёд не узнаешь. Как всё обернулось-то…

Если уж бодрость и активность возвращаются, то отчего бы и не поколобродить? Всё больше странностей замечала Медовая. То куст шиповника вдруг зацвёл неурочно, да не своим собственным цветком, а чертополохом. То из молока, со дна трёхлитровой банки, приносимой каждое утро деревенской бабой, всплывёт сине-красная лягушка, задрыгает лапками на поверхности, пискнет котёнком, и глядь, а на молочной ряби плавает аккуратный кубик сливочного масла. Ярославского. Фырка была счастлива! Но счастья, как известно, никогда не бывает много и долго, и когда банный анчутка всё-таки напоролся на чертовку, то беседа-знакомство Фырку насторожила. А при осторожности, какое счастье…

– Ты, суматоха! – анчутка зыркал из-под мохнатых бровей и надувал толстые мохнатые щёки. – Ты этаво, будь как дома, да не забывай, што в гостях.

– У тебя-то, какой дом? За банным веником? – ехидно спросила Фырка, постучав роговистой пяткой плесны-копытца по крыше бани.

– Ты не ори, этаво, поди не дома. Да и дома не ори, – анчутка вывалил дынное пузо за рябую тесёмку, опоясывавшую косоворотку, посопел и добавил: – Смотри, хозяин дома строгий.

– И чё? Отшлёпает меня?! – захихикала чёртова барышня и фыркнула по-городскому. Коротко. Высокомерно.

– Тут, прошлым годом, этаво, икота к нам прибилась, – продолжал банник, не обращая внимания на фырканье Фырки, но на всякий случай усевшись на осиновую чурку. – Попервости-то, хромой сорокой, а уж потома-ко бесхвостой кошкой с бельмом на одном глазу. Хозяйка от доброты приласкала, икота к ней и причепилась. Три дни хозяйка икала, а когда хозяин из странствия возвернулся, то ка-ак врезал заговором! Икота, крысиным хвостом-узлом, еле уползла.

– Ой-ёй! Не фырчи, а вой! – Фырка наморщила нос-пятачок, не захотела прислушаться.

Лишь слегка обеспокоилась. А назавтра, ровно в полдень, – в это время, как и в полночь, черти особенно опасны, – в ворота громко ударили. Не в калитку, а именно в ворота. Медовая подняла голову от монитора, но осталась на веранде. Однако, ударили ещё раз, словно подтверждая – да – принесла нелёгкая. Медовая пошла посмотреть.

Он стоял стройный, покачиваясь будто тростник от ветра, а потому казался лёгким. Мужчина с золотыми глазами и цвета пепла волосами. Он не улыбнулся приветливо, а рука двигалась, словно замедленный видеосъемкой рывок лапы леопарда.

– Здравствуйте, – голос мужчины звучал тихо, зато чудилось будто звучит он отовсюду. Обволакивает. И вместе со звуком на женщину обрушились запахи. Огня и дыма. Быстрой холодной реки и лязгающего чрева машинного отделения парохода. Мыльной пены и острой опасной бритвы по утрам. Высокой потёртой луки кожаного седла и оружейной смазки.

Ветер! Это ветер летел из снегов, рвался вниз, по скалам и поднимался из знойных песков, накрывших сырую землю. У Медовой ослабли ноги. А Фырка влюбилась сразу.

Медовая молчала, возможно, для слов и не хватало вздоха, потому златоглазый набрал в лёгкие пьянящего воздуха сада и выдохнул: «Жажда убивает меня… В твоём саду колодец… Живая вода…». Вместе со словами выдохнул и последние силы, лишился их, упав в ноги женщины. Его левый кулак, тот, которым он не бил в ворота, разжался и с ладони на железную решётку дорожки, сверкая, посыпались драгоценные камни. «Вот те нафиг!» – от удивления и напряжения Фырка стала видимой. Медовая сильно вздрогнула, провела рукой – от запястья до локтя, – по опустившимся векам очей. «Господи, оборони!» – осипшим голосом крикнула она и склонилась над незваным гостем.

«Ишь, сильная-то какая!» – удивилась Фырка, наблюдая за тем, как женщина тащит пепельноволосого от ворот к дому. Чертовка помочь не решилась. Хотя и конечно, Медовой помогал, пыхтя и кряхтя, анчутка да какие-то мышки-норушки, птички-синички и букашечки в цветастых рубашечках. Из такой помощи уже можно было сделать выводы, но Фырка к этому не стремилась. А женщина действительно была сильна, что было трудно предположить, видя её черкающей бумажные листы, или полуодето скользящей по дому и саду. Фырка, пока все заняты, подобралась к лалам поближе. И моментально отшатнулась, испугалась и взлетела на ветку яблоньки-китайки.

Драгоценные камни пылали белым калением. Медовая, в отличии от чертовки, не могла видеть ни анчутку, ни мышек-норушек, ни птичек-синичек, не говоря уже о букашечках. И тем паче, не могла она видеть Сестричек-привычек. А они опустились двумя облачками, золотистым и серебристым, величиной с настольное зеркало каждое.

Вот тут я вынужден дать второе пояснение. Мрачный ковырятель коросты на человеческой душе, Фёдор Достоевский, утверждал, что в России нет веры, одни суеверия, и надо признать – во многом был прав. Читатель может держаться другого мнения, но это его дело, а я лишь подсказал.

Фырка не могла не понимать под чьей защитой находится пепельноволосый, но оцепенела и стала такой незаметной, что не видела собственного хвоста. Медовая же не видела Сестричек, но услышала их разговор.

– Он обессилил, – сказала привычка золотистая.

– Его поборол сон, – уточнила серебристая.

«Наверное, я говорю сама с собой, – решила Медовая. – Дыхание ровное, а пульс едва бьётся, а рука жаркая!»

– Что же делать-то? – спросила она вслух.

– Дай ему живой воды, – предложила золотистая Сестричка.

– Лекаря найди! – посоветовала привычка серебристая.

Медовая побежала в сад, пытаясь собрать мысли. «Живой воды он просил! Колодец! Но у нас нет колодца… У нас скважина и насос. Да! Врача же надо!».

Фырка вся ушла в кисточку собственного хвостика, стала тише шерстинок, даже тише грохота, когда шерстинки растут на нём, то есть, на хвосте, потому как серебристая привычка, воскликнув – «я сама», промчалась в двух локтях от чертовки.

– Чегой-ты вороты нараспашку? – у входа во двор стоял горбатый старик в когда-то изумрудного цвета бухарском халате, прошитом золотистой нитью. На узком вытянутом лице часто-часто моргали пречёрные глаза, а правую сторону спины занимал явственный горб. На левой же лежала плетёная коса из седых волос, спрятанных за багровой, с чёрной каймой девятиклинной шапочкой. Левая рука сухой кистью опиралась на волнистый посох, вернее, на набалдашник в виде синего глобуса. Правая рука пряталась в тёмной варежке, с едва различимым тёмным же узором, и держала белый чемоданчик с красным крестом на крышке.

– Тебя, тебя! – ответили Сестрички-привычки.

– Вы кто? – растеряно, даже ошалело, спросила Медовая и выронила телефон.

– Гыолог, – вдохнув, сообщил старик. – Бывший деревниш партии бекташей.

– Кто-кто? – спросила женщина, окончательно устала и села на траву.

– Сама накарябает на своих листках, потома-ко изумляется, – вновь вздохнул горбун и присел на корточки. – Драгоценными каменьями дорожки посыпаете? Заместо гравия?

Медовая уснула на траве, старик же принялся собирать алмазы, изумруды и рубины в парчовый мешочек, висевший на его искривленной шее.

– Кому вода нужна? – затянув шнурок, спросил он Сестричек.

– Хранителю пятьдесят восьмой границы, – ответили привычки.

– Ага, – согласился горбун, достал из кармана халата корешок с ноготок и дал понюхать уснувшей женщине. Медовая чихнула и проснулась.

– Угу, крепок табачок, – прокряхтел старик. – Вставай, сад показывай.

– Но как же… вы ведь лекарь? – Медовая смотрела на чемоданчик.

– Гыолог, говорил уже, – горбун направился в глубину сада.

Русский язык недаром прямой потомок языка первой расы. Стоит юродивому сделать лишь маленький шажок и он уже… уродивый. Пропустит блаженный всего лишь миг – и он уже блажной, почитай, что кликуша. Кому, как не Медовой знать эту тонкую грань слова и словца. Зверь бежит ведь на ловца…

Увидев старика в бухарском халате, банный анчутка кинулся в парную, заметался вдоль и поперёк её, будто веник в опытных руках банщика, наконец, успокоился и принялся наблюдать из прорези-отдушины. Назвавшийся деревнишем, открыл чемоданчик, достал оттуда люльку, раскрошил в ладони три корешка – каждый с ноготок, набил трубку и прикурил через треснутую выпуклую линзу от солнечного луча. Убрал линзу в чемоданчик, пожевал губами, пустил клуб дыма, в точности повторившим очертания Сестричек-привычек, только сизого оттенка и уже тогда спросил анчутку, зорко, совсем не по-стариковски вглядываясь в стену баньки:

– Напрыгался?

– Дык… мык… брык…, – забормотал банник, но справился с лихоманным наговором и доверительно доложил: – Как есть спокоен.

– Я и сам могу найтить, но шустрее будет, коли ты мине покажешь.

– А чегой-то показать? – было похоже, что банник придуривается. Фырке, хотя и маскировалась кисточкой, захотелось крикнуть – «голую задницу!» – но природная сдержанность взяла верх и она промолчала. Горбун же вздохнул и взялся разводить руки в стороны, однако анчутка уже одумался. – Никак водопровод ищите?