Виктория Платова - 8–9–8 Страница 20

— Те. Но большую часть книг он оставил здесь, и это был самый опрометчивый поступок в его жизни.

— Почему?

— Потому что книги, оставшиеся здесь, украли. Неизвестно кто и неизвестно зачем. Последнее дело — воровать книги, как ты думаешь?

Конечно! — хочется воскликнуть Габриелю. Ох, уж эта чудная английская тетушка! она, как всегда, на высоте: заранее ищет оправдания племяннику, даже не подозревая, что он действительно виновен. Опустошенные карманы подвыпивших гуляк, уведенные из многочисленных кафе кошельки и сумки — все это ничто по сравнению с кражей книг.

Как раз в этом ужасающем преступлении Габриель не замешан, а обо всем остальном можно забыть навсегда.

— Воровать книги — плохо, — подтверждает он.

— Пропажа его подкосила. Кажется, именно тогда начались проблемы с сердцем. И вообще — со здоровьем.

Про здоровье (вернее — нездоровье) отца Габриель знает все, тухлая тема.

— А магазин? Он открыл магазин?

— Нет. — Фэл любовно поглаживает 1974. — Открыть магазин оказалось гораздо труднее, чем выдолбить эту надпись, взять сестру за руки и провозгласить: теперь мы заживем прекрасной жизнью, в окружении вещей, которые нас любят и которые любим мы.

— Так надпись сделал он?

— Кто же еще!

— А остальные надписи?

— Они появились раньше. Живут здесь бог знает с каких времен. Вообще-то, если хорошенько присмотреться, то можно обнаружить даже автограф Федерико Гарсия Лорки, великого поэта.

— Здорово.

— Думаю, это миф. Лично я автографа Лорки не нашла. Может, кому-нибудь другому удастся.

— Кому?

— Кто наведет здесь порядок.

— Вот если бы ты, — мечтательно произносит Габриель.

— Вот если бы ты! — Фэл — еще большая мечтательница, чем ее племянник. — Ты, конечно, еще совсем мал, но ты ведь вырастешь?

— Наверное…

— Обещай мне вырасти!..

Подпрыгнув, Фэл оказывается верхом на прилавке; она, как девчонка, болтает ногами и жмет на кнопку старинного медного звонка, вмонтированного в поверхность. Звук, который издает медь, — прерывистый, требовательный, хотя и довольно мелодичный.

— Разве не прелесть?

— Обыкновенный звонок…

«Обыкновенный звонок» никак не хочет затихать, отголоски трели скачут по пустым пыльным полкам, по пологим ступеням лестницы, забираются в картонные коробки. Ничего удивительного, думает Габриель, звонок слишком долго находился в покое, он устал от тишины, невостребованности и запустения, все здесь устало от запустения, все хочет жить совсем другой жизнью.

Той, где все всех любят и все всем нужны.

— Он должен быть здесь…

Фэл выгибает позвоночник, откидывается назад, и, держась за ребро стойки одной рукой, другой принимается шарить в скрытых от глаз внутренностях.

— Есть! — торжественно провозглашает она.

Предмет, оказавшийся в объятьях Фэл, — самое интересное, что Габриель до сих пор видел в заброшенном магазине. Плоский ящичек высотой сантиметров в десять; не то чтобы очень большой — размером со шкатулку или фотоальбом. На деревянных торцах ящика выжжены пальмы, раковины и морские звезды, а верхняя крышка украшена самым настоящим панно. Изначально оно было покрыто красками, — теперь краски облупились, но картинка все равно просматривается.

Батальная сцена с бородатыми мужиками, теснящими безбородых.

Трусы-безбородые катятся вниз, их подгоняют выстрелами из автоматов: длинные штрихи и рисованные облачка символизируют разрывы пуль. В центре композиции — Самый Главный Бородач с благородным лицом апостола, разделившего последнюю трапезу с Христом: даже тетка-Соледад, подозревающая все человечество в гнусностях, не смогла бы найти в нем изъяна.

Габриелю тоже нравится бородач.

— Кто это? — спрашивает он.

— Фидель Кастро, лидер кубинской революции. Когда он еще был молод и дружил с Че Геварой. Здесь изображен важный момент в истории Кубы: Фидель и его соратники громят десант так называемых контрреволюционеров, высадившийся в 1961 году на Плайя-Хирон.

— Они победили?

— Да. Увы.

— Почему «увы»?

— Потому что я никогда не разделяла политических взглядов Кастро.

— Эти взгляды такие плохие?

Наивный вопрос Габриеля застает Фэл врасплох.

— Не то чтобы плохие… — морщится тетка. — Они чересчур утопические. Нет… Чересчур идеалистические. Нет… Слишком нетерпимые. Волюнтаристские. Диалектикой в них и не пахнет. От них страдает множество людей. Нет, нет, нет… Не мучь меня, малыш. Вырастешь — сам разберешься.

— А папа?

— Что — «папа»?

— Как он относился к Фиделю?

— Твой папа был чтецом на фабрике по изготовлению сигар и предпочитал не говорить о политике. Он был далек от всего этого безобразия.

Вопреки словам Фэл, а может, благодаря им, бородатый идеалист и волюнтарист (кстати, что такое — «волюнтарист»?) все больше завладевает сердцем Габриеля. Этот не стал бы отсиживаться среди цирковых плакатов, как жаба на болоте. Этот скорехонько поставил бы на место гнуснеца-Кинтеро и всю его компашку. Этот…

— Ты совсем меня заморочил, — прерывает мысли Габриеля возглас Фэл. — Главное не то, что нарисовано на крышке. Главное — то, что спрятано внутри.

Внутри спрятана брошка в виде маленького краба, с камешками вместо глаз.

В «Nouveau petit LAROUSSE illustré» подробно рассмотрены каменный краб, краб-плавунец, китайский краб и рогоглазый краб-привидение, краб Galathea squamifera и знаменитый «пальмовый вор»; все они представляют собой выдающиеся творения природы, а брошка…

Брошка — тьфу! жалкая, кричаще-красная безделушка, весьма приблизительно передающая внешность и характер краба, и почему это Фэл так обрадовалась находке? Подносит к лицу, поглаживает кончиками пальцев и только что не целует ее.

— Моя любимая вещица, — объясняет Габриелю тетка. — Отрада моего детства! Я ее обожала, цепляла на все платья, и на футболки тоже, и на блузки с жабо и отложными воротничками. Хочешь сказать, у меня дурной вкус?

— Ничего я не хочу сказать.

— А у тебя есть вещь, которая бы много для тебя значила? Которую хотелось бы спрятать, чтобы потом, через тысячу лет, найти и почувствовать себя счастливым?..

— Нет у меня такой вещи, —

в подтверждение своих слов Габриель мотает головой, хорошо бы, конечно, заиметь такую вещь, а еще лучше, чтобы темно-рыжий котенок и в самом деле оказался невредим и чтобы из его жизни навсегда исчезли Кинтеро с дружками, и чтобы неприятная история с Птицеловом стерлась в памяти. Не так уж много для этого нужно — похоронить на помойке его дневник. Интересно, отдаст ли Фэл чудесный ящичек с подвигами на Плайя-Хирон, если Габриель слезно попросит об этом?

— Нет у меня такой вещи, но она могла бы появиться…

— Правда?

— Отдай мне коробку.

— А ты хитрец! — Фэл смеется, довольная собой и Габриелем. — Это не просто коробка и не просто ящик, это хьюмидор.

— Хьюмидор?

— Место, где хранятся сигары. Сложно придуманная штука. Вот, смотри.

Наконец-то конструкция ящика стала доступна взгляду Габриеля. Стенки и днище сделаны из благородного дерева — кедра или палисандра, они гладкие, свежие и выглядят празднично. Перегородки делят пространство на несколько частей, но главной деталью является круглый золотой циферблат на внутренней стороне крышки. То есть это Габриель думает, что перед ним — циферблат (между тем стрелка всего одна, с круглым наконечником и утолщением посередине). С цифрами тоже происходит путаница: они не расставлены по кругу в привычном порядке, да и самого круга нет, — только мелко заштрихованная полуокружность. Но и диковинный циферблат еще не все! Прямо под ним расположен небольшой и такой же золотистый металлический прямоугольник — с тремя колонками прорезей (по четыре в каждой).

Итого — двенадцать. Плюс две кнопки (или два тумблера, или два рычажка).

— Что это? — палец Габриеля замирает в нескольких миллиметрах от застекленной поверхности циферблата.

— Термометр, — поясняет Фэл.

Вот черт, Габриель и сам мог бы догадаться!..

— А это? — палец спускается ниже и упирается в прорези на прямоугольнике.

— Прибор, который регулирует влажность.

— Почему он такой маленький?

— Откуда я знаю? Уж какой есть.

— А зачем ее надо регулировать — влажность?

— Видишь ли… влажность имеет решающее значение для сигары. — Тут Фэл в очередной раз впадает в образ лектора из планетария. — Если сигара слишком увлажнится — ее нельзя будет курить. Она просто не загорится или не будет тянуться. Если же сигара пересохнет — то станет резкой на вкус. Это ужасно, согласись!