Галина Щербакова - Скелет в шкафу Страница 20

И тем не менее думалось о смерти. Конечно, нынче это нетрудно, когда война и стреляют. А еще и ненавидят… А еще и просто так… Потому что мимо шел…

– Так и не нашли убийцу Ольги, – сказал Юрай. – Детективы хреновы…

– Никто и не искал, – ответил Коля. – Сейчас нужна самозащита. Я скоро заимею пистолет. Мне один человек обещал за недорого…

– Не делай глупостей, – заметил Юрай. – Человек с оружием, сам того не ведая, становится другим. Ты парень добрый, и в этом твоя сила.

– У меня нет силы, – тихо проговорил Коля. – Я человек бессильный.

– Не говори так! – закричал Юрай. – Никогда и никому. А себе в первую голову.

– А в чем ваша сила? – спросил Коля. – На чем вы держитесь?

– На том, браток, что так много людей на свете, которым хуже, чем мне, и которые слабее меня, что, если об этом подумать хотя бы раз в день, становится стыдно скулить. Мы просто завистники, оттого и маемся, что соотносим себя не с теми, кому плохо, а с теми, кому хорошо. От этого в голове случается взрывоопасная каша, и разные почтовые служащие идут покупать пистолеты… Ты лучше скажи мне, не пойти ли нам в гости к Красицкому? Что-то давно старика не видно?

Коле как раз хотелось поговорить. Откуда ему было знать, что Юрай остро почувствовал немощность своих мыслей, их полную непригодность дню и времени. Какого одноногого убедишь, что живут и вообще без ног? У него – хочешь не хочешь – получается складывание печали, а то, может, и умножение ее. Но что же тогда? Зависть, так сказать, без выбора? Ненависть? К тем, у кого и ноги, и деньги, и сила, и власть? А Коля пусть себе служит на почте ямщиком… Нехорошая получается параллель с ямщиком, совсем безнадежная. И все-таки, все-таки…

– Пошли, – поднялся Коля. – Будем считать, что Красицкому хуже, чем нам. У него ни жены, ни дочери, он старый, больной и злой. А мы молодые и исключительно добрые. И вообще он умрет раньше.

Но засмеялся Коля невесело. Формула счастья, предложенная Юраем, ему все-таки не годилась. Они взошли на крылечко и постучали громко, как бы находясь в праве.

– А лампочка, – сказал Коля, – горит как дура.

В доме было тихо. Юрай толкнул дверь, и она открылась. Остро пахло жареным кофе и еще чем-то очень знакомым. Но Юрай не успел сообразить, чем, потому что Коля закричал как-то сипло, как будто его душили. Именно Колю спасать кинулся Юрай, но его-то как раз спасать было не надо. Откуда-то сверху – конечно, это дурь! – услышал он смех и голос деревенской бабки:

– Ну вот тебе и шесть…

…Они сидели за столом, на котором стояли кофейник и две чашки. Повисшие руки и выражение лиц были как у боксеров, когда те в паузе откидываются на канаты. Вот только что дышали рот в рот, только что ломали кости и… полный отпад. Перед Красицким лежал пистолет.

«Пахнет магнитофонной пленкой», – подумал Юрай.

Колю тошнило и крючило в углу, Юрая же охватило странное чувство ясности и законченности. И даже какой-то подлой радости, что, наконец, все свершилось и больше ничего не произойдет. Только теперь Юрай понял, что жил под гнетом незавершенного дела, что с того момента, как ушла в ночь Светлана, были запущены часы, которые отбивали свой неумолимый срок. Хотя нет, все не так, все не так… Разве со Светки все началось? Все началось раньше, так давно, так долго тянулась нить, что топор по ней – почти спасение.

– Иди в милицию, – сказал Юрай Коле. И тот кинулся бегом так споро, что упал, растянулся во дворе, захромал, виновато посмотрел на Юрая и уже не побежал, заковылял.

Юрай стал оглядываться. Он знал этот запах. Запах старой записывающей техники. Когда он начинал работать на радио, поначалу болела от него голова. Здесь был диктофон или магнитофон, который выходил из строя в самый ответственный момент, а главное – шипел и пах, шипел и пах.

Но ничего похожего в комнате не замечалось. Значит, уже раньше сюда приходили и улику унесли. Но теперь, если он скажет это милиции, его прежде всего заподозрят в сокрытии, кого же еще?

Начинала мучительно болеть голова. А запах уже уходил, по дому гулял сквознячок. Пришла вполне спасительная мысль: если Юрай сам ничего не скажет, то тайны исчезновения улики как бы и не будет. Не знаешь – значит, этого нет.

Он вышел во двор. Сел на лавочку. Что-то его забеспокоило, но он не мог понять, что… Ну, конечно… Здесь кто-то недавно сидел. Сидел и отбрасывал суховье листьев и веток ногами. Землю расчесывали узким носком обуви, и напротив лавочки нагреблась целая куча, которая уже шевелилась от ветра и еще чуть-чуть – распалась бы, рассыпалась, разлетелась.

Кто-то здесь был… Некий некто сидел на лавочке, а потом унес магнитофон. Носок, шевеливший листья, был узкий. Женский. Единственную женщину, попадающую в начертанный Юраем круг, могли звать Лилей. Но может, и нет?..

И этот (эта) третий (третья), скорей всего, и поставил точку в драме на даче, хотя, собственно, почему поставил? Кто ему это сказал? Просто случилось это число: шесть.

Милиция приехала не быстро, в околотке была перестрелка, и погибли люди. Два откинутых на спинку стульев трупа с кофейником и чашками на столе и незаряженным пистолетом выглядели так идиллически после разбрызганных по стенкам мозгов, что и разговор пошел какой-то почти семейный, душевный. В кармане Красицкого лежала фотография. Тася и маленькая девочка, лет двух-трех. На обороте было написано: «Дорогому папочке от доченьки Лили. Ей тут два года и четыре месяца».

Юрай сразу узнал цвет пасты своей собственной ручки. Тася записывала их московский телефон, и в ее ручке кончилась паста. Юрай отдал ей свой «биг». Это произошло совсем недавно; во времена, когда Лиле было два года, «бигов» в продаже не наблюдалось. Но это уже тонкости. Милиция охотно приняла в свой скарб то, что потяжелее. Старая любовь, старый грех и общая смерть. Почему? Да по сговору. Потому как, если убийство, то кто кого? Они же оба мертвые.

Спорили, можно сказать, весело, потому что все получалось как бы фифти-фифти. Если Красицкий отравил Тасю за то, что она стала к нему вязаться с дочерью и всеми делами, то какой смысл убить Тасю, а фотографию оставить? Нелогично. Если Тася решила ему отомстить, тоже глупо. Она вольно или невольно подставляет дочь. Ту теперь затаскают. А насчет чего другого, дело, считай, безнадежное, если нет завещания по всей форме или доказательств отцовства Красицкого. Мало ли на кого баба может показать пальцем? И Красицкому, и Тасе со всех точек зрения важнее было жить. Никто ничего со смерти не поимел.

– А если некто третий? – спросил Юрай, вспоминая уже выдохшийся запах магнитофона и уже развеянную кучу листьев у лавочки.

– Никаких следов, – ответил местный служивый. – Конечно, жена сначала, потом дочь, он, – не хухры-мухры… Но пусть ищут те, кому положено.

Те, кому положено, приезжали тоже. Строго поспрашивали Юрая, сказали, что дочь Таси не в курсе. Была ночью дома, спала. С мальчиком и еще одной беженкой. Были у нее те, кому положено, жалели женщину, что живет в сторожке стадиона с малым дитем. Да разве она одна такая? Кто и где только сейчас не живет по всей Руси великой… Даже повздыхали, что прав у внебрачной – ноль, даже на то, чтобы временно занять дачу. Теперь-то и законным детям приходится иногда биться, чтобы доказать право на наследство. Дело это тонкое. А тут… Кто-то кого-то трахнул по молодости. О чем речь, граждане? Кто ж это будет брать в расчет?

Кому положено, те уехали. И стало совсем тихо. А потом пришел Коля и спросил у Юрая, как ему жить дальше. Выяснилось, что это он вытащил патроны у Красицкого. Послала его Тася. Объяснила толково: старик в депрессии, мало ли что… Надо его обезопасить. Пистолет, мол, лежит там-то.

– А ты не спросил, откуда она это знает?

– Она сказала, что время от времени делает Красицкому уколы, что они старые приятели, но раньше их добрым отношениям мешала жена Красицкого, а сейчас, мол, все налаживается.

– Как ты попал в дом?

– Она дала мне ключ. Я боялся, что вы меня заметите, поэтому пришел в субботу рано утром. Тася сказала, что вы в этот день из-за жены встаете поздно. Я был в шесть утра. Вы спали. Потом она мне сказала, что заберет вообще пистолет и отдаст мне. Я сказал, что просто не возьму – куплю. Она сказала: «Да ладно тебе, тоже мне ценность, возьму с тебя один доллар». Я даже купил доллар… – Коля достал его из бумажника и положил на стол.

– Мне-то зачем? – спросил Юрай. – Спрячь.

Но доллар так и лежал на столе, и его чуть не унесло сквозняком, когда открылась дверь и на пороге возникла Анна Белякова.

– Я уже ненавижу эту вашу дорогу, – сказала она. – Чего это у вас летают доллары?

– Да такой мы народ. Плевали мы на них, – ответил Юрай.

– Ну как же, плевали? – усмехнулась Анна. – Совсем даже нет. Вот сын на похороны не приедет, а к дележке наследства, как пить, объявится.

– И много наследников?

– Откуда-то из деревни Крюково, нет, правда, я не шучу, возник брат. А в Вышнем Волочке живет, оказывается, сестра. Мне донесли, что какое-то внебрачное дитя открыло роток… Вот это полная безнадега, скажу я вам. Красицкий – охальник, лапальник, но не насильник. Я его как облупленного знаю… Ну подержится за молодую талию, ну пощекочет ушко – и все. На большее у него просто-напросто не хватит храбрости. Он трус как сто зайцев. Его берут на понт, как говорят урки.