Светлана Мерцалова - Когда бабочке обрывают крылья… Страница 20

– Какие у вас отношения с матерью?

– Никаких.

– Поясните, – попросил он.

– Я не соответствовала материнским представлениям об идеальной дочери. Мое уродство было позором, вызовом общественному мнению. Она не хотела принять это, и мы отдалились друг от друга. У нее своя жизнь, у меня своя.

Он и это записал.

– Когда меня выпишут? – спросила я.

– Вы еще не излечились полностью. Понимаете, если б мы выписали вас, прежде, чем вылечили, а вы, выйдя из клиники, опять кого-нибудь ударили во время вспышки агрессии…

– Нет! Клянусь! Такого больше не произойдет, – заверила я.

– Чтобы этого не произошло, мы вас выпишем лишь после того, как будем уверены, что вы полностью выздоровели. Вы со мной согласны?

Я не стала спорить, мне его не переубедить.

– Теперь продолжим наш разговор, – он опять принялся записывать. – У вас был партнер?

– Да, – кивнула головой я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– И у вас была с ним половая связь?

– Да.

– Как долго это продолжалось? – спросил он, и в его глазах я приметила похотливый блеск.

Старый онанист! Сейчас начнет выспрашивать: как часто и в каких позициях, а вечером придет домой и подрочит на мои рассказы.

Интересно, кто-нибудь обследует самих психиатров? Если этого пингвина обследовать в этой клинике, то койко-место ему, точно, обеспечено.

– Наши отношения длились около четырех месяцев, – ответила я.

– Расскажите подробнее.

– Я должна рассказать подробности моей интимной жизни? – спросила я невинным голоском.

– Вкратце.

Держу себя в руках, мне и так припаяли сексуальные аберрации. До сих пор я не поняла: в чем это выражается? Сказано: любое сексуальное поведение, отклоняющееся от того, что считается нормой. Интересно, а кто придумал эту норму? Вот такие пингвины, как мой психиатр?

Рассказываю, стыдливо потупив глазки, а он старательно все за мной записывает.

– Вы занимались сексом в течение часа или более? – неожиданно спрашивает психиатр.

Я отрицательно качаю головой. Дальше дебильные вопросы пошли по нарастающей:

– Хвалил кто-нибудь вашу сексуальную технику?

– Доставляли ли вы мужчине удовольствие оральным способом?

– Занимались анальным сексом (сексуальные игрушки тоже считаются)?

– Участвовали в групповом сексе?

– Мастурбировали в чьем-либо присутствии?

«Нет,» – я отвечала на все вопросы, чем сильно разочаровывала врача.

В заключении он сказал:

– Сейчас пройдем тест Роршаха.

– Зачем? Ведь я уже проходила, – попробовала возразить я.

– В кляксах я увижу особенности, присущие только вашей личности, – пояснил он.

Передо мной появились листочки с кляксами. Самое главное, что я усекла – не видеть в этих кляксах половые органы, не то вас диагностируют как сексуального маньяка, или оружие, иначе диагноз – садизм и агрессия. Буду видеть в кляксах зайчиков, солнышко, облачка.

И такие долбаные беседы по несколько раз в неделю. Поверьте, только от этого можно слететь с катушек.

Самым трудным и разрушающим было отсутствие надежды. Никакой гарантии, что тебя когда-нибудь выпустят, и от этого серьезно съезжает крыша. Многие на этом ломались, и санитары утаскивали их на другой этаж. Меня тоже в любой момент могут переместить туда, где лежат хроники, которых держат пожизненно. Здесь не приветствуются депрессии, ночные кошмары, истерики, отказ от пищи, ссоры между пациентами, неподчинение правилам клиники, ночное недержание мочи. Часто казалось, что эти дебильные правила придуманы самими психами, но уж никак не нормальными людьми. Но я буду прикидываться пай-девочкой, буду следовать их долбаным правилам, иначе могут применить шоковую терапию. У меня аж дыхание сперло от страха, когда я услышала об этом в первый раз. Врач пояснил: «для этого нужно разрешение родственников или мужа…» Мужа у меня нет, а вот мать разрешение даст с легкостью, не задумываясь. Даже не сомневаюсь в этом.

Я видела больных, получивших такую процедуру, после нее это уже не люди: дрожащие, слюнявые, угасающие.

Кабинет шоковой терапии – это комбинат по производству «овощей», узаконенный концлагерь.

Нужно держаться! Часто я абстрагируюсь, цепляясь взглядом за что-то. Например, за облака, что равнодушно плывут по небу. Я – одно из них, легкое, беспроблемное, весело плывущее в синеве, то я – мотылек, бьющийся о стекло. Бьюсь, не в силах вырваться на волю. Вот сейчас подойдет один из кретинов нашей клиники и откроет окно, а там – воля. Самое главное – не зацикливаться на жизни здесь, или спятишь по полной. Важно научиться заполнять чем-нибудь долгие дни и бессонные ночи. А чем их заполнить? Тоской? Отчаянием? Смирением?

Я совсем не собиралась знакомиться ни с кем из психов. Она сама подошла ко мне, заговорив так, будто мы всю жизнь знали друг друга. Поначалу мелькнула мысль, что она меня с кем-то перепутала, но это невозможно. Найди-ка вторую такую, как я…

Потом я поняла, что здесь не нужно представляться друг другу, обмениваться визитными карточками.

Как на детской площадке: встретились два ребенка и играют вместе, будто не первый день знакомы. Все эти правила, придуманные обществом, и не всегда подходящие конкретному человеку, но которым все равно приходится неизбежно следовать, чтобы не попасть в тюрьму или в дурку – эти правила остаются за дверью этого здания.

Она зовет меня Катей. Как ни пыталась ей доказать, что я не та, за кого она меня принимает, что у меня другое имя – ничего не получалось.

Она живет в своем мире, что так не похож на действительность. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к ее вопросам:

– Ты когда-нибудь была птицей?

– Птицей? Нет…

– Тебе что, никогда не хотелось летать?

– Хотелось, наверное, когда я была маленькой, – неуверенно ответила я.

Как ни старалась я вспомнить мою тягу к полетам, так и не смогла. Наверное, уже в детстве я была слишком приземленной.

– Разве ты была маленькой?

Она так удивилась этому, что даже я засомневалась: была ли я на самом деле маленькой? Было ли у меня детство?

– И у тебя была мама?

В этом я тоже засомневалась, но она ждала ответа, и мне пришлось кивнуть головой в знак согласия.

– У меня тоже. Она такая добрая и красивая. И я ее люблю.

Как я потом узнала, она была детдомовская и свою мать никогда не видела. Та оставила ее в роддоме через неделю после рождения.

– Ты любила парня?

– Да, – ответила я.

– Вы с ним были вместе?

– Да, какое-то время.

Ей понравился мой ответ. Она заулыбалась и спросила дальше:

– Он был красивый?

– Очень.

Она и этому не удивилась, продолжая вопросы. Я представила реакцию «нормальных» людей на этот ответ. Почему ее не удивило то, что мой парень был красивый? По логике у такой уродины не могло быть красивого парня.

– У меня тоже был красивый парень. Такой красивый! Знаешь, как принц из книжки.

Парня у нее тоже никакого не было, так как с четырнадцати лет она лежит в психушке.

Все же я привязалась к этой девочке. Я, которая на дух не выносила людей. Впервые мне было кого-то жаль.

У нее диагноз – прогрессирующая параноидальная шизофрения, и похоже ей никогда не покинуть клинику.

Пытаюсь на досуге разобраться в диагнозе шизофрения. Что это? Быстрая смена настроений, способность совмещать в себе несколько личностей.

Почему жизнь в придуманном мире считается болезнью? Например, дети делают это, и мы не считаем их больными.

В детстве, с помощью тюлевой занавески и короны из фольги, можно легко превратиться в Золушку, всю ночь танцуя на балу. Можно слышать звуки лютни и даже чувствовать руку принца в своей руке, и убегать в полночь, теряя туфельку.

И эта вера не считается патологией. Почему детский мир простой и понятный, в нем все разрешается, а в мире взрослых одни запреты? Запреты на подлинные чувства, на фантазии, на смех в тот момент, когда тебе хочется смеяться, а не когда это можно или ты должен, в стиле тупейших ситкомов.

Ребенок открыт всему новому, ему все интересно. Но мы взрослые с малых лет его ограждаем и запрещаем: нельзя, подожди, ты еще маленький, не твоего ума дело, подрастешь – узнаешь.

Дети тычутся во все углы, как слепые котята, ничего не понимая. Сотни раз изранившись о них, наконец понимают что к чему и становятся взрослыми, переполненными комплексами и страхами.

Мы взрослеем, теряя так много и ничего не приобретая.

В «нормальной» жизни потеряв себя или что-то в себе, мы никогда уже не вернемся в мир подлинных чувств, а будем лгать, изворачиваться, подстраиваться.

Человек, страдающий шизофренией, на всю жизнь остается ребенком, поэтому он и не может жить в «нормальном» обществе, где столько табу.

И кто болен в итоге?

– Ответь мне, а где все то, что мы видели?

Я вопросительно смотрю на нее, не понимая:

– Наши глаза столько видели. Где все это?

– Что «все»? – мне не уловить ход ее мысли.