Марианна Баконина - Школа двойников Страница 20

От студии до «выпуска», той комнаты, где сидят все работающие на текущий выпуск, бежать минуты три. Лизавета справилась за две. В комнату она ворвалась, как фурия или как гарпия. Рыжие локоны развевались, узкие ноздри гневно дрожали, прелестные губы изрыгали проклятия. Лизавета сразу же бросилась к выпускающему, робкому и безответному мужчине в очках:

– Вы читали сюжет?

– Нет, Савва долго писал текст, пошел на монтаж так. Ну да он человек проверенный.

– Гад он проверенный, а не человек! Где он?

– Был здесь, – оглянулся выпускающий и миролюбиво добавил: – Пойдем лучше кофе попьем.

– Кофе подождет. Я сначала хочу спросить – сколько.

– Что «сколько»? – нервно переспросил выпускающий редактор. Он до дрожи в коленках боялся бурных сцен. – Что «сколько»?

– Сколько ему заплатили, чтобы он испачкал наш эфир этим дерьмом?

– Да каким, каким?!

– Вы что, выпуск не смотрели?

– Нет, – затряс головой выпускающий.

Он, скорее всего, врал, чтобы предотвратить скандал. Лизавета не стала его разоблачать. Выпускающий – дело третье, сначала змей Савва.

Главное, какими голубыми глазами он на нее смотрел, расхваливая свою подгнившую продукцию!

– Где он? – Лизавета побежала по редакционным комнатам.

Савва нашелся в кабинете у Маневича.

– Прячешься?

– Почему это? – Савва обиженно вытянул губы трубочкой. – Ни от кого я не прячусь!

– Значит, ты не только продажный, но и бесстыжий. Хуже голого короля!

– Это еще почему? – оживился Савва. Он любил парадоксы, поэтому на время забыл об обиде.

– Голый король был уверен, что ходит одетым. То есть он знал, что бродить в неглиже – неприлично, его просто ввели в заблуждение. А ты знаешь, что торговать журналистской совестью нехорошо, и тем не менее настаиваешь на своем праве делать это.

– Ну Лизавета, ну теоретик, – не выдержал Саша Маневич. От восхищения он даже оторвался от игры в «Империю» – познавательной компьютерной игрушки для американских школьников среднего возраста, завоевавшей умы и сердца сотрудников «Петербургских новостей». Корреспонденты и редакторы, в большинстве своем люди с университетским образованием, увлеченно строили империю и за зулуса Чаку, и за Джорджа Вашингтона, попутно небрежно пролистывали незамысловатые рассказики об изобретении колеса или алфавита. Саша слыл «имперским» асом, он как-то умудрился обустроить гигантскую империю, причем довел свое государство до атомного оружия, не обременяя подданных письменностью. Впрочем, ради интересного разговора он был готов пожертвовать игрой. Савва заметил интерес, проявленный публикой в лице Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор:

– Теория суха и бесплодна. – Савва постарался улыбнуться; так, наверное, улыбался Савонарола. – А если практически… Какие у тебя претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция.

– То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе подскажу – этот сюжет подходит для борделя, в который ты хочешь превратить выпуск!

– Почему для борделя?

– Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе заплатил?

– Обидно слушать твои слова, да… – Савва, когда не знал, что сказать, часто переходил на кавказский акцент. – Репортаж, да… Ты видел? – Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.

Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво:

– Савва, ты мне друг… – Саша спрятал глаза – уставился на экран.

– И что же с истиной? – встрепенулся Савельев, который ждал от товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. – Что ты имеешь в виду?! – возмущенно вскричал он. – На носу президентские выборы, зрители должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!

– Этот жанр называется иначе! – взвилась Лизавета. – Это панегирик! Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы набил тебе рот золотом.

– Достойная форма оплаты, – опять отвлекся от «Империи» Саша. – Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное пространство невместительное.

– Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы лица тянутся легко и быстро.

Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни – серьезного и сосредоточенного.

– Может, он мне и не платил.

– Тогда ты клинический идиот!

Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание:

– Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так мало платят… И…

– Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить.

– Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!

– Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на такую унавоженную почву…

Савва – вероятно, по молодости – слегка балдел от красиво составленных фраз. Было видно, что он судорожно ищет достойный ответ Чемберлену в юбке.

– Как излагает, как излагает! – Саша Маневич всегда выбирал простоту и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не травмировали.

– А ты-то… Катастрофа-неизбежна! Играешь – и играй, – огрызнулся Савва.

Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли «Катастрофа-неизбежна», потому что каждый второй репортаж Маневича заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас, когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма.

– Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество, про то, что вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, что я снимаю про Зотова… – Саша поглядел на Лизавету. – Змей коварный! Еще и соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. «Джинсовые» сюжеты у тебя имеются! – «Джинсой» на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. – А кроме тухлой «джинсы» – ни шиша…

Зазвенел телефон. Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к аппарату.

– А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала… – В кабинет Маневича заглянула гримерша Марина. – А я тебе названиваю по местному. Если уж попросила позвонить – сиди на месте.

Лизавета заметила два хищных взгляда – Сашин и Cаввин, – схватила гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло:

– Садись, садись…

Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу. Рядом висел привезенный из Берлина плакат «Ревность» – репродукция великого творения Босха. Когда Лизавета приспособила его к стенке, Саша Маневич одобрительно сказал: «Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность – это как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту комнату». – «Ревность – вообще двигатель прогресса», – предпочла тогда не понять странный намек Лизавета.

Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала его, а потом спросила:

– Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла?

Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художественным образованием, зачастую разбирались в искусстве – будь то музыка или живопись – куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала именно Марина: «Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает – мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала! А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились…»

– Это немецкая работа, – ответила Лизавета.

– Сразу видно. – Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее. – Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша старшая от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы я непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то?

Лизавета хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. «Ладно, сначала спрошу, а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше», – мысленно утешила себя Лизавета, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле гримершу.

Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая, довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой – видно, что работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно – джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки.