Патриция Хайсмит - Нисхождение Страница 20

Прикосновение ее руки к его шее было приятно и успокаивало, но почти не возбуждало. Ингхэм размышлял, много ли это значило для Кэтрин и как сильно он ее огорчил.

Неожиданно она чихнула.

— Да ты совсем холодная!

— Это все из-за купания.

Он поднялся с постели, пошел на кухню и налил скотч, затем вернулся и, держа в руке стакан, кое-как натянул на себя халат.

— Хочешь немного?

Кэтрин кивнула.

Двадцать минут спустя Ингхэм высадил девушку у «Фурати». Он предложил ей остаться у него на ночь, но Кэтрин отказалась. В ее отношении к нему ничего не изменилось — увы, совсем не так, как это могло бы быть, если бы у них все получилось.

— Может, пообедаем завтра? — спросил Ингхэм. — Если хочешь, можем приготовить что-нибудь у меня. Просто для разнообразия.

— Завтрашний вечер у меня занят. Может, встретимся за ленчем?

— Когда я работаю, то не хожу на ленч.

Они договорились на вечер, на послезавтра, опять в семь тридцать.

Вернувшись домой, Ингхэм тут же надел пижамные брюки. Он сел на кровати, совершенно подавленный. Он никогда не смог бы прочувствовать всю тяжесть своей депрессии, не окажись в этой стране, подумал Ингхэм. Он здорово изменился за последний месяц. Но в какую сторону? Ничего, в ближайшие дни узнаем. На такой вопрос нельзя ответить, просто размышляя над ним.

А Кэтрин Дерби куда умнее, чем Лотта, вдруг решил он. Хотя это не значит, что кто-то мог быть умнее настолько, чтобы превосходить Лотту в изворотливости ума. Лотта оказалась ошибкой, серьезной, болезненной и долгосрочной ошибкой. Лотта ушла от него к другому мужчине, потому что скучала с ним. Этот тип не раз бывал у них на вечеринках в Нью-Йорке, изысканно-представительный, остроумный, экстраверт — в общем, из тех, как считал Ингхэм, которые нравятся женщинам и которого он не воспринимал всерьез. И вдруг Ингхэм узнал, что Томас Джеффри просит руки его жены и, более того, что она согласна отдать ее ему. Никогда еще ни одно событие в жизни Ингхэма, к тому же столь важное, не совершалось так стремительно. Он понимал, что у него не остается времени, чтобы бороться. Лотта не раз говорила ему: «Ты уделяешь мне внимание только в постели». И это было правдой. Ее не интересовали его книги, как, впрочем, и никакие другие, и у нее была глупая привычка, порой казавшаяся смешной, переиначивать его или чье-то еще выражение в собственное, дурацкое, совершенно не по теме, но довольно забавное. Да, он часто улыбался. И всегда добродушно. Он боготворил Лотту — еще ни одна женщина так не привязывала его к себе в физическом плане. Но этого явно недостаточно, чтобы сделать женщину счастливой. Нет, он не может винить ее. Лотта происходила из богатой семьи; плохо образованная, избалованная и капризная, она ничем по-настоящему не интересовалась, кроме разве что тенниса, который потихоньку, вероятно из-за своей невероятной лени, забросила.

Или у них могло получиться что-то путное, будь у него еще один шанс? Но теперь Лотта замужем. Да и нужен ли ему еще один шанс с Лоттой? Конечно нет. Тогда зачем ломать себе голову?

Ингхэм улегся спать, все еще подавленный, но успокоенный и ничуть не потревоженный запахом Кэтрин Дерби, все еще остававшимся на его подушке.

Глава 10

— Скорее всего, — мрачно произнес Иенсен, — Хассо зарыт где-нибудь под четырьмя футами песка. А может, хватило и двух.

Склонив голову над стойкой бара в «Кафе де ла Плаж», Иенсен казался измученным и сломленным. Он пил букхах, и, судя по всему, не первый стакан.

Стоял полдень. Ингхэм приехал в Хаммамет купить ленту для пишущей машинки. Заглянув в три лавочки, в которых, как ему казалось, продавалось все на свете, он не нашел того, что искал.

— Я забыл спросить, — спросил Ингхэм, — ты объявил награду за возвращение пса?

— Я сделал это в первую очередь. Я сказал детям, а они разнесут это по всей округе. Но вся беда в том, что Хассо мертв. Иначе он уже вернулся бы. — Голос Иенсена дрогнул. Он склонил голову еще ниже к своим обнаженным рукам, и Ингхэм, к своему замешательству, увидел, что Иенсен готов заплакать.

Ингхэма пронзила такая острая жалость, что у него самого защипало глаза.

— Мне очень жаль. Правда… Ублюдки!

Иенсен хрипло хохотнул и осушил свой стакан.

— Обычно они подбрасывают голову в окно. Меня, по крайней мере, от этого избавили.

— А может, они из-за чего-нибудь затаили на тебя злобу? Я имею в виду твоих соседей.

Иенсен пожал плечами:

— Я ничего такого за собой не знаю. Я никогда с ними не ссорился. Вел себя тихо. Не задалживал за жилье — даже плачу вперед.

Поколебавшись, Ингхэм спросил:

— Ты хочешь уехать из Хаммамета?

— Подожду еще несколько дней. А потом, черт возьми, конечно же уеду. Но я должен сказать тебе одну вещь. Для меня невыносимо думать, что кости Хассо останутся в этом проклятом песке! И я рад, что евреи задали им перцу!

Ингхэм беспокойно оглянулся, но в кафе, как обычно, стоял шум, и, вероятно, никто поблизости не понимал по-английски. Несколько человек, включая и бармена, поглядывали на Иенсена, но только потому, что тот пребывал в плохом настроении, однако их лица выглядели вполне добродушными.

— Тут я с тобой солидарен.

— Нехорошо так ненавидеть, как я, — продолжал Иенсен, он сжал одну руку в кулак, а другой вцепился в пустой стакан с такой силой, что Ингхэм забеспокоился, не собирается ли он запустить его куда-нибудь. — Это нехорошо.

— Тебе лучше что-нибудь съесть. Я бы предложил поужинать вместе, но у меня свидание. Как насчет завтрашнего вечера?

Иенсен согласился. Они договорились встретиться в «Кафе де ла Плаж».

Ингхэм вернулся в свое бунгало, чувствуя себя виноватым, как если бы сделал не все, чтобы помочь Иенсену. Он вдруг понял, что ему совсем не хочется встречаться с Кэтрин Дерби и что с Иенсеном ему было бы менее скучно и даже приятнее.

В этот же день вместе с письмом матери из Флориды (родители Ингхэма, выйдя на пенсию, переехали жить туда) пришло срочное письмо от Ины.

В нем говорилось:

«10 июля 19…

Дорогой Говард!

Ты прав, я должна тебе кое-что объяснить, так что попробую. Начну с того, почему я была так расстроена. Некоторое время мне казалось, что я люблю Джона… и, если уж быть честной до конца, я переспала с ним — два раза. Конечно, ты вправе спросить: «Почему?» Единственно по той причине, что я никогда не считала, что ты от меня без ума — что твое чувство глубокое и настоящее. Ты же знаешь, можно влюбиться всего лишь поверхностно. Не всякая любовь — это пылкая страсть, и не всякая любовь та, в которой можно найти свою вторую половину. Я была очарована Джоном. А он влюбился в меня как сумасшедший — это может показаться странным, совершенно внезапным порывом, хотя мы были знакомы уже больше года. Я ничего ему не обещала. Он прекрасно знал о тебе, как ты знаешь, и я сказала ему о том, что ты сделал мне предложение и что я, более или менее определенно, дала свое согласие. Хотя понимаю, у нас это все имело неофициальный характер. Я считала, что Джон и я… если я стану к нему немного прохладнее (он был до крайности эмоциональным), могли бы найти выход, если бы по-настоящему любили друг друга. Он был для меня совершенно неизведанным миром, полным самых невозможных фантазий, которым он умел придать зримую форму и облечь их в слова».

«А разве я не мог бы делать то же самое? — подумал Ингхэм. — Или Ина считает, что я худший писатель, чем этот киношник Джон?»

«Потом я начала улавливать в Джоне какую-то слабость, колебания. Но это не имело никакого отношения к его чувствам ко мне. Тут этим и не пахло. Причина крылась в его характере, до которого мне не было дела, и это пугало меня. Это была неуверенность, за которую его нельзя было винить, да я и не собиралась этого делать, однако, наблюдая и чувствуя эту слабость, я понимала, что у нас с ним ничего не получится. Я старалась как можно деликатнее разорвать наши отношения, однако такое редко удается. Всегда наступает момент, когда приходится говорить жестокие слова, поскольку без них другая сторона не желает принимать правду. И когда я сказала, что между нами все кончено — весь наш «роман» длился всего десять дней, — мои слова, к несчастью, стали для Джона роковыми. Целых пять дней он был сам не свой, и я пыталась, как могла, помочь ему. А за два дня до самоубийства он заявил, что не желает видеть меня. Я думала, что он у себя в квартире. И он был мертв, когда я нашла его. Не буду даже пытаться описывать тот ужас, который я испытала, обнаружив его у тебя. У меня нет таких слов. Их просто не существует.

Итак, дорогой Говард, что ты думаешь обо всем этом? Подозреваю, ты захочешь меня бросить. Не могу упрекать тебя за это — а если бы и могла, то что с того? Я сумею с этим справиться. Никто, кроме меня, об этом не знает, если только Джон не рассказал обо всем Питеру. Ты мне по-прежнему дорог, и я все еще люблю тебя. Не знаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда ты вернешься, — а я надеюсь, это случится весьма скоро, — мы сможем, если ты захочешь, снова встретиться. Тут все зависит от тебя.