Морис Ренар - Таинственное превращение Страница 20

Лионель был ошеломлен. Он и до этого преклонялся перед энергией своей матери. Он знал ее сильный и властный характер, внезапно развертывавшийся под напором обстоятельств. Им овладело чувство дисциплины. Он был готов исполнять ее приказания.

— Что мне надо делать?

— Пусть Обри познакомится поближе с Ужом-Фредди. Пусть поскорей войдет к нему в доверие. И пусть его искусит Пусть научит его, совратит. Для этого достаточно нескольких дней. Когда ему покажется, что он готов, что он достаточно созрел для подходящего случая, мы создадим этот случай.

— Полагаете ли вы, что я сам должен в это вмешаться?

— Лично — нет. Жан Морейль не знает Обри. А ты ему знаком. И, по-моему, лучше не играть с огнем. Достаточно какого-нибудь слабого воспоминания, маленького контакта в памяти обеих личностей, и для нас все будет кончено.

— У нас есть противник…

— Человек, о котором говорил префект? Тот, кто наблюдает за тем, чтобы Фредди не скомпрометировал Жана Морейля? Я об этом думаю. Важно узнать, кто это, и действовать на его протеже без его ведома. Ты имеешь какое-нибудь понятие, кто этот скрытый ангел-хранитель?

— Никакого. Префект на эту тему был весьма лаконичен, а Обри не успел еще хорошенько обследовать ночную жизнь Ужа-Фредди.

— А Ява?

— Пока ничего о ней не могу сказать. Но с этой стороны я не предвижу препятствий. Это одна из тех девушек, для которых идеал — быть рабыней какого-нибудь циркового героя. Не думаю, чтобы ее интересовало преступное прошлое Ужа-Фредди или чтобы ей необходима была его незапятнанная честь. Скорее напротив…

— Было бы, однако, важнее, — сказала мадам де Праз, — чтобы Обри не держал ее в курсе своих намерений, и лучше пусть он действует тайком.

Лионель издали следил за танцующими Жаном Морейлем и Жильбертой. Его воображение рисовало ему синюю змею на руке обнимавшего ее молодого человека.

— Если б она знала! — прошептал он.

И Лионель представил себе Жана Морейля не в костюме от английского портного, а в фуражке, без воротника и галстука, в холщовых башмаках — того Жана Морейля, которого он видел крадущимся в темноте ночи. Светское танго превращалось в вульгарную пляску, Жильберта принимала образ Явы…

— Если б она знала! — повторил он, глядя на мать с выражением нездоровой радости.

— Будь покоен! — уверила мадам де Праз. — Она узнает!

Слушая эти слова, Лионель не мог оправиться от изумления.

— Но ведь вы ее любите! — воскликнул он.

— Конечно Но я прежде всего мать. А потом, разве я стараюсь не о ее счастье? Раз ответственность за ее будущее на мне, разве я могу отдать ее какому-то сумасшедшему который проводит ночи в кабаках?

Лионель сознавал, что это так, хотя все-таки был смущен той душевной легкостью, с какой мать приносит ему в жертву счастье Жильберты Он не сомневался в том, что она точно так же принесла бы ему эту жертву, если б Жан Морейль оказался совершенно безупречным. Перед ним был поразительный пример материнской любви, выродившейся в страсть, в которую некоторые женщины вносят всю неистовую пылкость, всю исключительность большой любви.

— Ты не танцуешь? — спросила мадам де Праз.

— Да… — ответил задумчиво Лионель. — Я вспомнил о том, что Жан Морейль обедает с нами. У меня больше не будет случая с вами поговорить до театра. Вы мне ничего не скажете по этому поводу? Я полагаю, что вы прибегаете тут к гамлетовскому приему?

Он улыбнулся своему удачному намеку.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вы не помните? Значит, вы подражаете Шекспиру, сами того не сознавая. Ну, maman, давайте обновим ваши классические знания… Гамлет подозревает королеву-мать и короля-отчима в том, что они убили короля-отца. Он приглашает их на импровизированный спектакль, в котором приезжие комедианты разыгрывают состряпанную им пьесу — пьесу воспроизводящую предполагаемое убийство. Королевская чета смущена, выдает себя; Гамлет, наблюдающий за ними, прикрываясь веером, испускает неистовые крики, и преступники обнаружены!

— Но в «Прокуроре Галлерсе» нет никакого убийства и ничего такого, что близко или отдаленно напоминает смерть твоей тетки…

— Да, но вы не поняли меня, не правда ли?

— Сказать по правде, вот почему я решила показать Жану Морейлю этот спектакль, изображающий его случай: я хотела знать, насколько глубоко это его волнует. Мне нужно определить, сильно ли мучает его вторая личность? Ибо нет сомнений в том, что он временами впадает в тревожное состояние. Эта задумчивость, мечты, не говоря уж об альбоме… Если обе его памяти хоть чуточку между собой сообщаются, как это иногда бывает, этот факт нам будет в высшей степени полезен…

— Для чего?

— Для… Ну, не станем разбирать всевозможных случайностей. Если они представятся, мы всегда успеем сделать из них надлежащие выводы. Строить предположения на предположениях мне всегда казалось разумным, но при условии, что останешься на намеченном пути и не теряешь времени на обдумывание всяких мелких «если». Впрочем, мы слишком долго болтаем, мой мальчик. Не надо давать повода к подозрениям. Иди танцевать, иди!

Когда Лионель с той шумной веселостью, которая создавала ему репутацию души общества, оказался в кругу обнявшихся парочек, Жильберта и Жан Морейль, заканчивая свое танго, обменивались редкими словами.

— Что делать, я нахожу такую систему вредной. Как при всяких нервных болезнях, здесь надо применять медленное лечение…

— Я лучше соглашусь на это, чем буду откладывать до 25 июня!..

— Это очень мужественно с вашей стороны, и я вам за это благодарен выше всякой меры. Но, я повторяю, это неразумно…

— Вы пугаете меня, Жан… Мне нужна храбрость, а можно подумать, что вы стараетесь у меня ее отнять! Одним словом, скажите, Жан: до сих пор вы были убеждены, что черно-белой змеи нет в живых… Неужели вы переменили мнение? Вы от меня что-нибудь скрываете?..

— Нет!

— Мне почему-то странно, что вы так об этом говорите! В ту минуту, когда ваша помощь мне более всего нужна, вы меня ее лишаете! Я согласилась ехать в Люверси только оттого, что ваша уверенность… меня успокаивала. И в тот момент, когда эта уверенность начинала жить во мне… я уже не нахожу ее в вас…

— Клянусь Жильберта…

— Нет нет! Я теперь уверена, что вы только притворялись, чтобы внушить мне доверие, пока не было и речи о возвращении в Люверси… А теперь вы как будто сами чего-то испугались… Так испугались, что никогда еще Люверси не внушало мне такого ужаса.

— Я в восторге от этого!..

— Как!

— В восторге. Если так, мы останемся там на самый маленький срок, чтобы только исполнить ваше обещание, и вы не вернетесь туда раньше, чем ваши нервы сами собой успокоятся, что я считаю самым существенным.

— Жан, все, что вы говорите, правда? У вас нет другой причины, более существенной, заставляющей вас опасаться за вашу Жильберту и за ее пребывание в Люверси? Жан, вы так мрачны с недавних пор! В ваших глазах тревога!.. Будьте откровенны!

— Другая причина? То есть, знаю ли я, жива или нет эта змея? Ну хорошо, дорогая! Ведь вы знаете, что я хочу ограничить наши посещения усадьбы Люверси этой прогулкой, назначенной на четверг, а потому разрешите мне пока оставить вас в неизвестности… Позднее…

— О, — возмутилась Жильберта;. —это уж слишком!

— Я люблю вас! — нежно сказал он.

Но она, совершенно сбитая с толку думала: «Неужели мы теперь оба боимся этого Люверси?»

XV. В Одеоне

— Не забудьте ваш веер, maman! — сказал Лионель.

Он развернул веер и глядел на мать, как глядит Гамлет, принц датский, со всех подмостков мира на свою недостойную мать и гнусного отчима.

Автомобиль уносил всех четверых в далекий театр на левом берегу Сены.

— «Прокурора Галлерса», — сказал Жан Морейль, в тот день более словоохотливый, чем всегда, — я видел в первый раз в театре лет пять или шесть тому назад.

— Ах! — воскликнула мадам де Праз. — Вам эта пьеса знакома? Отчего же вы сразу не сказали?

— Можно посмотреть эту драму еще раз, — сказал Жан Морейль, обходя вопрос. — Это — довольно значительное произведение по своей строгости, своему холодному, даже почти научному реализму. Но, конечно, пьеса изображает «раздвоение личности» в том виде, в каком его себе представляли психиатры того времени. В настоящее время, если не ошибаюсь, в медицинских кругах это явление считают симуляцией, на которую обычно способны неврастеники. Теперь преобладает мнение, что «переменное сознание» близко к «симуляции», и указанное мнение лишает это явление того значительного характера, которое оно принимает у прокурора Галлерса. «Переменное сознание» в таком виде, как оно показано в пьесе Линдау, самое ужасное бедствие, какое только может свалиться на голову человека; я до сих пор помню то сильное впечатление, которое на меня когда-то произвела эта драма. Я был еще довольно молод. В течение нескольких дней я не мог освободиться от этой навязчивой идеи… Даже воспоминание об этом тяжело. Странно! Для того чтобы говорить об этом, я должен над собой сделать усилие. Я стыжусь этого и никогда никому в этом не сознавался!