Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола Страница 20

Нечто подобное мог посоветовать Инес этот Эрих Фромм, обреченный крутить баранку, однако поскольку она не спросила его совета, то после слов «спасибо, только будьте осторожны, красавица» он добавил лишь: «Потому что там, слева, огромная яма». Выдержав философскую паузу, закончил: «Черт бы побрал нашу городскую управу».

14. ПОСЛЕДНИЕ ИНСТРУКЦИИ

«К сведению Мартина Обеса.

Дорогой друг!

Во вторник должен состояться наш маленький розыгрыш Инес Руано, и мы снимем на пленку тот момент, когда вы явитесь требовать ее душу. В отдельной записке я назову вам место и час встречи с вашим напарником, Грегорио Паньягуа. Он оператор, и, если у вас есть хоть немного наблюдательности, вы без труда узнаете в нем человека, ассистировавшего вам в «Кризисе 40» несколько дней назад. До настоящего момента вы не общались, и, думаю, в этом не будет необходимости и в дальнейшем. Обывательская привычка брататься с коллегами и постоянно пить вместе кофе в данном случае совершенно неуместна. Когда придет время и вы приступите к исполнению своей роли, вам необходимо всего лишь следовать указаниям Паньягуа. И запомните главное: никаких комментариев. В действительности у вас не будет возможности делать их. Ваш напарник все устроит сам. Паньягуа — человек незаурядный, артист и настоящий мастер фарса».

В этом месте Грегорио Паньягуа вынужден был прерваться. Кто-то звонил в дверь. Паньягуа терпеть не мог, когда его отрывали от работы, и, вернувшись в Мадрид через столько лет, поселился в этом квартале именно для того, чтобы избежать нежелательных приятельских визитов (и в особенности для того, чтобы отдалить встречу, которая, как он теперь понял, была неизбежна… впрочем, это была часть его жизни, тоже пропущенная пьяным стенографистом). Так что будем считать, что Паньягуа стремился избежать именно назойливых визитов, отнимающих столько времени и столь досадных для человека, желающего вести спокойную жизнь, посвятив себя ученым штудиям. На данном этапе существования Грегорио Паньягуа (несмотря на работу, с которой он связался сейчас вопреки своему желанию) не нужно было другой компании, за исключением его книг, иногда — кота и нежного отсутствия Лили.

— Можно, сеньор?

В приоткрывшуюся дверь потянуло легким сладковатым запахом, однако из темноты коридора появилась не фигурка девушки, как, возможно, желала часть сердца Паньягуа, а другой, очень похожий силуэт, с черными волосами и осторожной манерой двигаться короткими шажками. Писателю очень нравилось наблюдать ранним утром, как Лили и ее товарищи крадучись выносили приготовленные десерты из подвала и передавали их у подъезда в другие, не менее осторожные руки.

— Чего тебе, мальчик? — спросил Паньягуа, когда его сердце (с разочарованием или, может быть, облегчением) убедилось, что это не Лили. — Если хочешь что-то сказать, говори быстрее, я работаю.

Паренек, назвавшийся Хасинто и другом Лили, принялся крутить в руках воображаемую шляпу — этот старомодный жест привлек внимание Паньягуа, но он не знал, как его интерпретировать. Помявшись некоторое время, гость наконец выдавил из себя три слова:

— Ваш кот, сеньор.

«Вагнер напроказничал», — ни капли не удивившись, заключил писатель. Кот в последние дни сделался особенно наглым и своенравным; проявлялось это так: он вился у ног Паньягуа, крутя хвостом и словно говоря: «Видишь меня?», а потом презрительно удалялся, всем своим видом показывая: «Ну так больше не увидишь и приготовься к худшему».

Паньягуа решил, что, вероятно, по вине Вагнера у подпольной кулинарии возникли санитарные проблемы. Возможно, в некоторые меренги попали клочки его шерсти или только что приготовленные пирожные стали жертвой безудержного аппетита, уже начинавшего беспокоить Паньягуа: кот грыз и лизал все, что попадалось ему на пути.

Хасинто продолжал мять собственные пальцы, но это не помогло ему разговориться, и Паньягуа почувствовал, что должен ответить.

— Не беспокойся, мальчик, — сказал он, — если Вагнер что-то натворил у вас на кухне, я готов оплатить убытки, только скажи.

В этот момент за окном послышалось мяуканье, сопровождавшееся до неприличия веселым смехом, и Паньягуа заметил, что Хасинто завертел воображаемую шляпу с еще большей скоростью, словно не от смущения, а от страха.

— У меня на родине, сеньор, — наконец выдавил он, указав подбородком туда, откуда доносилось мяуканье и смех, — про такое говорят: «Чертовщина, козни мандинги[15]».

И Хасинто рассказал своему соседу, что вот уже несколько недель девушка не расстается с котом, спит с ним в одной постели и ест из одной тарелки, отгораживаясь смехом от всего остального мира:

— Это моруба, сеньор, уж вы-то, такой ученый человек, знаете, что это значит. Ваш кот…

— Это не мой кот, — поспешил уточнить писатель, чувствуя, что у него дрожат коленки. «Так значит, они спят вместе и едят из одной тарелки», — подумал он и ощутил в пальцах ног резкую боль — ту самую необъяснимую, неотвязную боль, пронзавшую его, когда он случайно встречался с девушкой на лестнице. «Так вот что вытворяет Вагнер, наглый бродячий кот, подобранный мной на улице», — подумал Паньягуа, но тотчас решил, что сейчас прежде всего нужно попытаться успокоить паренька.

— Что за глупости, мальчик, забудь об этом, — улыбнулся писатель и, предварительно выяснив, какие отношения связывали Хасинто с Лили («дружеские, сеньор, какие же еще, мы друзья с самого детства»), по меньшей мере в течение двадцати минут успокаивал его. Паньягуа сказал, что в последние дни он как раз занимался изучением этой темы по работе, и если раньше он не верил в оборотней, то теперь и того меньше. — Согласно научным данным, оборотни и тому подобные феномены — просто способ объяснения совпадений или странностей жизни, иногда весьма причудливой. Не существует ни бесов, ни оборотней, и никто ни в кого не вселяется, понимаешь, Хасинто? Все это сказки, старушечьи выдумки. В глубине души люди сами склонны к подобным объяснениям, ведь намного интереснее верить в сверхъестественное, чем в рациональное. Но я должен тебя разочаровать: все в мире намного проще, чем кажется, это скучно, но такова правда.

— Слушаю? Да, это Паньягуа. — Когда зазвенел телефон, Хасинто хотел было удалиться, но писатель задержал его. — А, это вы, девушки. Ну что, закончили собирать сведения о жизни нашей… — Паньягуа секунду помедлил, — нашей подопечной?

— …

— Интересный материал?

— …

— Правда? А как вам удалось узнать про пальцы с красными ногтями, например? Любопытный факт.

— …

— Да, я знаю, что скрытой камерой можно заснять все, что угодно, но откуда, черт возьми, такие подробности?

— …

— Блоги? То есть он-лайн дневники? Я о таком даже не знал. Ой-ой-ой, как, оказывается, опасно иметь виртуальных друзей в Саусалито. Да и в любом другом месте, конечно.

Слушая этот разговор, Хасинто спрашивал себя, чем же занимается их сосед. В квартале поговаривали, будто, прежде чем поселиться здесь, этот человек работал в театре; другие рассказывали, что он был врачом в Южной Америке, а может быть, химиком или по меньшей мере аптекарем. «В любом случае он, безо всякого сомнения, богат и нечист на руку», — говорили соседки, которым казалось очень странным, что такой человек, как он, поселился в этом квартале. «Наверняка за ним водятся грешки», — говорили они.

Хасинто не знал, что и думать о сеньоре Паньягуа, но несомненным было одно: сосед напоминал ему одного человека, виденного им в детстве в Лиме. Тот господин жил в одном из немногих хороших домов их бедного квартала, и все называли его «Человек в Окне». Конечно, он привлекал к себе еще больше внимания, чем дон Грегорио, потому что никогда не выходил из дома, лишь выглядывал на улицу из-за занавесок. Говорили, что он не выносит дневного света; у него были белые глаза, белые волосы, бледно-розовое лицо и желатиновые ногти. «Он был то ли альбиньол, то ли альбарин… что-то в этом роде», — Хасинто не помнил точно, как называли эту болезнь, но знал, что такое существо, хрупкое и очень уязвимое, мог буквально испепелить один луч солнца. «И дон Грегорио тоже такой», — подумал он, хотя у соседа волосы были не бесцветные, напротив, угольно-черные, так же как и глаза. К тому же он вовсе не боялся свежего воздуха: Хасинто не раз видел, как сосед прогуливался по улицам со своим мерзким котом. Однако, несмотря ни на что, Паньягуа продолжал казаться ему похожим на того человека в окне — альбинони или альбиони, — который не мог выйти на свет Божий даже на несколько минут, без того чтобы не покрыться язвами.

— Слышишь меня, мальчик? Мы говорили с тобой о бесах.

Воображаемая шляпа Хасинто снова завертелась в его руках, показывая, что его мысли вернулись из Лимы, Перу, в прихожую квартиры Паньягуа.