Фредерик Дар - Освободите нас от зла Страница 20

Я много пил в разных кафе. Голова у меня раскалывалась. Теперь уже мысль о расставании не казалось мне такой ужасной. Наше расставание становилось неизбежностью. Я продам завод и дом, поделю деньги пополам. Она уйдет в свою сторону, я — в свою... Для начала я отправлюсь путешествовать. Однажды вечером сяду в самолет и улечу в Южную Америку... Там под жарким солнцем я попробую забыть свое горе...

А если мне это не удастся, что ж... В запасе у меня всегда будет средство, самое лучшее из всех...

В полдень, слегка пьяный, я отправился домой. Когда я подъезжал к воротам, сердце мое сильно билось. Мне вдруг показалось, что все в моей жизни рухнуло... Перед домом я увидел свежие следы колес машины Глории. Значит, утром она куда-то ездила. Для чего?

За окнами нашей спальни я увидел ее силуэт. Заметив мой взгляд, она отпрянула от оконного стекла. Словно ей вдруг стало стыдно за то, что она ждет моего возвращения. В тот момент, когда я переступал порог дома, раздался выстрел. Я замер. Последовала жуткая тишина. Я понял, что Глории больше нет, что Глория — мертва!

Я бегом поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь спальни была распахнута настежь. Глория лежала, привалившись к пуфику у трюмо. На затылке у нее опаленные порохом волосы набухали кровью. На полу я увидел маленький револьвер с инкрустированной рукояткой. Моя жена свела счеты с жизнью...

Я наклонился, подобрал револьвер и приставил его к виску. Я готов был нажать на курок, но в последний момент гадкий страх смерти заставил меня вздрогнуть, и я положил револьвер на туалетный столик.

Уход Глории не напугал меня, а, как ни странно, заставил вздохнуть с облегчением. Сейчас, когда ее больше не существовало, я ощущал в себе какое-то липкое спокойствие. Я спустился вниз, чтобы позвонить в полицию.

Вначале приехал местный полицейский комиссар, и все прошло нормально, поскольку между нами существовали хорошие отношения. Но затем прибыли представители прокуратуры и стали задавать мне кучу вопросов, ставивших меня в тупик. Следователь не мог понять, почему на рукоятке револьвера отпечатки моих пальцев, а не Глории... Теперь я понял, что стреляла она, держа пистолет сквозь ткань шелкового домашнего халата... Я сказал им об этом, но они спросили меня, почему она избрала столь сложный способ самоубийства. Да еще, вдобавок, почему вдруг рана оказалась на затылке, когда гораздо удобнее стрелять в висок. И мне нечего было на это ответить.

И еще одна вещь внушала им подозрение. Дело в том, что Глория умерла, сидя перед трюмо и сжимая в руке губную помаду. Работники прокуратуры не без оснований утверждали, что женщина не станет кончать жизнь самоубийством, нанося на лицо косметику. И напрасно я им доказывал, что она наносила косметику не на лицо, а на собственное самоубийство, И подтверждением служит тот факт, что губную помаду она в момент смерти держала в левой руке, хотя делала это всегда правой. Она никогда не была левшой. Следователь выпытывал у меня, с какой целью она решила маскировать самоубийство под убийство. Я пожимал плечами и утверждал, что не знаю, — вероятно, нервный срыв. Мои ответы не убеждали работников прокуратуры. Они обнаружили, что рождественский ужин остался нетронутым в тарелках, и находился он почему-то на кухне. И приборы в столовой пусты... Это их настораживало... Они попросили меня проехать с ними на Кэ Д'Орфевр, в управление криминальной полиции, и я вынужден был подчиниться...

Комиссар, который занимался моим делом, оказался довольно молодым, атлетически сложенным блондином, спокойным, с детским лицом и внимательными глазами. Он долго меня расспрашивал, вежливо, но настойчиво интересуясь нашей с Глорией жизнью. Он пытался нанять, знал ли я, что у Глории любовник. Я восхищался могуществом полиции, которая через несколько часов после смерти моей жены уже была в курсе ее личной жизни. Я сказал, что знал об этом, но простил ее, и что наша совместная жизнь была с тех пор безоблачной. На этом допрос был окончен. Я наивно полагал, что меня отпустят домой, но комиссар со взором невинного младенца заявил мне, что хотел бы задержать меня до завтра, и предупредил, что я могу заказать себе те блюда, которые сочту нужным. Короче, это был полуарест. Что-то им необходимо было проверить...

Назавтра никого, кроме дежурных полицейских, я не увидел. Я задавался вопросом, что со мной может произойти, и стал требовать адвоката, поскольку задержание мое казалось мне необоснованным. Дежурные рекомендовали мне повременить, поскольку с этими праздниками все вверх дном...

Еще через день меня принял в своем кабинете, пропахшем бумажной пылью, полицейский блондин. Он указал мне на стул и предупредил, что ознакомит меня с письмом, написанным моей женой за несколько часов до своей смерти. Это письмо получено утром, адресовано комиссару полиции Гарша. Вот оно, такое, каким запечатлелось в моей памяти.

"Господин комиссар, когда Вы получите это письмо, я, по всей вероятности, буду мертва, убита Шарлем Блондуа, моим мужем... Нынешней ночью я случайно обнаружила в его машине фальшивый паспорт, который прилагаю к сему письму. Он мне признался в том, что совершил убийство, и я уверена, он имеет намерение убить и меня. Он обнаружил мою связь с Ивом Норманом, исчезнувшим два месяца назад. Кроме того, мой муж находил забаву в том, что шантажировал меня, прикрываясь чужим именем. Я думаю, вы получите все подтверждения написанному мною, если обратитесь в почтовое отделение на улице Дюфур.

Несколько недель назад он убил моего любовника и спрятал тело в стену на территории своего завода. Эта стена находится напротив проходной. Прошлой ночью он мне все рассказал, и я уверена, что он повторит свой рассказ в полиции. Я могла бы скрыться от него, воспользовавшись его коротким отсутствием, но не желаю убегать от его мести, поскольку не могу жить без него. Я вам рассказываю все это не из чувства мести, но из желания, чтобы полиция завершила это дело.

Написано в Гарше 25 декабря"

Я читал все это, и буквы плясали у меня перед глазами какую-то бешеную фарандолу. В ушах у меня стоял звон. Каждое слово, написанное ее прекрасным нервным почерком, становилось ядовитой стрелой, пронзающей мое сердце и мою душу. Этим письмом Глория расчетливо убивала меня, только убийство это было словно мина замедленного действия, с часовым механизмом. Это было преступление гораздо более изощренное, чем предыдущее.

Я вернул письмо комиссару. Он взял его и убрал к себе в стол. Затем он сложил руки на столе, заляпанном чернилами, и спросил медовым голосом, что я думаю об этом письме. Я не пытался заверить, что никогда никого не убивал. Я не пытался защищаться, поскольку не мог бороться против Глории сейчас, когда она была мертва. Она провела рождественскую ночь, подготавливая мою погибель, а когда женщина такого склада берется организовать гибель мужчины, тому не на что надеяться...

Дни, которые последовали за этим, были ужасны. Я прекрасно понимал, что, начиная с того приснопамятного вечера, когда я раньше времени вернулся с охоты, у меня наступил промежуточный период. Да, весь этот отрезок моей жизни всего лишь подготавливал наш неизбежный конец, мой и Глории. Этот период вел меня извилистыми дорожками в камеру следственной тюрьмы, дверь которой мне никогда не доведется открыть, поскольку люди и фатальность обстоятельств закрыли ее за мной и держали запертой. И все-таки я рассказал всю правду моему адвокату. Он слушал меня, потирая руки от удовольствия.

— Этот частный детектив поможет нам выбраться отсюда! — утверждал он.

Но в свой следующий визит он уже не был таким радостным. Морэ погиб три недели назад, разбившись на своем мотороллере на Восточной автодороге. Что касается двух парней, на которых я тогда нарвался, то они изображали из себя полнейших ослов, опасаясь допросов. Они клялись всеми богами, что знать меня не знают, впервые видят и все такое прочее. Короче говоря, их свидетельские показания могли только навредить мне, поскольку выставляли меня как махинатора в самом неприглядном виде. Поэтому мой адвокат даже не упомянул их на суде.

Я не строил для себя никаких иллюзий. Хотя во Франции и существует тенденция оправдывать, хотя бы частично, преступления, совершенные в состоянии аффекта на почве супружеской измены или ревности, моя история не смогла смягчить души судей. Действительно, прокурор нарисовал перед присяжными жуткую картину извлечения из стены покойного Нормана. А затем он описал, как я при свете луны замешивал раствор, как заволакивал мертвеца на стену, и при этом упирал на мою бесчувственность... Но погубило меня не это, не мои, скажем так, «убийства», а мой шантаж, изощренность каждой его детали. Эти анонимные письма сделали из меня какого-то Макиавелли без чести и совести. Я выглядел в глазах судей чудовищем, разыгравшим в этой партии зловещую карту семейного неблагополучия и затем убившим влюбленного в его жену молодого невинного человека. Перед присяжными прошли фотографии этого парня. И по их покачиванию головами я понял, что он им понравился, и это усугубило мою вину.