Михаил Герчик - Оружие для убийцы Страница 20

Некрашевич налил себе еще рюмку водки, выпил и принялся за сборную солянку, которую принес тенью промелькнувший и тут же исчезнувший официант.

— Ты ставишь меня в сложное положение, — он выудил из тарелки крупную черную маслину и отправил ее в рот. — А в общем когда–то об этом судачил весь Минск. Ну, ладно. Андрей еще в университете женился на своей однокурснице Наташе Лазаревой. Я хорошо знал ее отца, Евгения Викторовича, он был заместителем министра финансов, я у него до самого ухода в банк работал. Наташа была красавица писаная, любил ее Андрей без памяти. Он после университета сделал блестящую карьеру, за пять лет из рядового журналиста стал заместителем главного редактора республиканской газеты. Получил хорошую квартиру, дочка у них родилась, Наташа защитила кандидатскую диссертацию, преподавала на филфаке. Я часто бывал у них, они, вроде бы, хорошо жили. Весело, дружно… — Некрашевич вытер салфеткой жирные губы. — Да ты хоть жаркого возьми, а то мне неловко, ей богу!

— Возьму, возьму, — Лариса положила себе на тарелку кусок телятины, попробовала. — Очень вкусно. Продолжай.

— Слышала такой старый пошлый анекдот: «Муж вернулся из командировки…»? Все у него получилось, как в том анекдоте. Вернулся на день раньше, и застукал свою Наташу с любовником. Некто Чугуев Иван Петрович, профессор, заведующий кафедрой органической химии. Лет на пять старше Андрея. Симпатичный мужик. Ну… Для Андрея это было такое потрясение… Выбежал из дому, как полоумный, сел в машину. В бардачке была бутылка коньяка, он выхлестал ее и попер, куда глаза глядят. И задавил какую–то старуху. Насмерть. Если захочешь, при случае Тарлецкого расспроси, он его на суде защищал. — Некрашевич налил себе в рюмку из графинчика. — Вся жизнь — коту под хвост. Тарлецкий хотел построить защиту на том, что он невменяемый был, в состоянии аффекта, все–таки учли бы, но Андрей запретил даже упоминать о Наташе и Чугуеве. Вдобавок пьяный… Тогда как раз началась очередная кампания по борьбе с алкоголизмом, вот его и раскрутили на всю катушку. Пять лет «химии». В лагеря таких бедолаг не сажали, посылали пахать на стройки коммунизма — дармовая рабсила. Общежитие, комендатура, утром и вечером перекличка. Андрей в Новополоцке работал. Каменщиком, бетонщиком, плотником. Передовик производства, общественник — стенгазету выпускал, что–то вроде «Солнце всходит и заходит». Я несколько раз приезжал к нему, деньги привозил, продукты, одежду. Он хорошо держался — не скулил, не хныкал. Наташа после суда развелась, вышла замуж за своего Чугуева. Дома Андрея никто не ждал, на журналистике он давно поставил крест. Уехал на Дальний Восток. Писал мне иногда с Чукотки, Камчатки, Курил — где его только не носило! Хлебнул романтики выше горла.

— Об этом он мне кое–что рассказывал.

— Отлично. — Некрашевич отодвинул тарелку и вытер салфеткой губы. — Значит, подробности можно опустить. А потом его потянуло домой, в Минск. Вернулся, написал пьесу, получил на Всесоюзном конкурсе премию, стал именитым драматургом. Появились деньги. Положил на Олино имя солидную сумму, сберкнижку послал Наташе. Попросил разрешить хоть изредка видеться с дочерью. Книжку Наташа приняла, а встречаться с Олей запретила: ты для нее давно умер! Наверное, боялась, чтобы не рассказал, из–за чего все произошло. Тогда он перехватил Олю возле школы. Подробностей разговора не знаю, но с девочкой случился настоящий припадок. Видимо, Наташа убедила ее, что он — алкоголик, убийца, вот она и испугалась.

— Наташа не любила Андрея, — задумчиво сказала Лариса. — Зачем же было выходить за него замуж?

— Не знаю, — ответил Некрашевич. — Я сам два раза разводился, а дети так и остались моими детьми. Даже теперь, когда они уже взрослые. Просто такой у нее сволочной характер. Но и Оля виновата. Когда Андрей вернулся, ей уже лет четырнадцать было. Не ребенок несмышленый — девица. Кажется, чего проще: поговори с отцом, выслушай. Ему ведь от тебя ничего не надо. Ну, видеть иногда, говорить… С другой стороны понятно — она своим отцом Чугуева считала, он ее вырастил, что ей было до какого–то чужого дядьки! Вот, собственно, и все, не знаю, почему Андрей от тебя это скрыл. Кажется, он еще раз или два попытался с ней встретиться, но из этого ничего не вышло. Увы, насильно мил не будешь. Не знаю, нужна ли она ему сейчас, захотят ли оба примирения через столько лет.

— Она по–прежнему живет с матерью?

— Возможно, квартира у них большая. В девяносто втором умер Лазарев, Наташин отец. На его похоронах я с ними встретился в последний раз. Потом мне рассказывали, что на сороковины они поехали на кладбище, и в их машину врезался грузовик. Чугуев погиб, Наташу тяжело искалечило. Что–то с позвоночником, отнялись ноги. Оля вроде бы отделалась легким испугом.

— Андрей об этом знает?

— Понятия не имею. Он не только с тобой избегал говорить об этом, со мной тоже. — Некрашевич посмотрел на часы и встал. Достал записную книжку, перелистал. — Если тебе интересно, Наташа живет на Парковой. У меня случайно сохранились адрес и телефон.

Глава 17

Виктор Стрижак вошел в Ларисину жизнь случайно. По совету Некрашевича Пашкевич взял его к себе около года назад как специалиста по выбиванию долгов. В то время долги оптовиков уже стали для «Афродиты» серьезной проблемой. Вперед больше никто не платил — предложение на книжном рынке стало явно превышать спрос. Возникали крупные книготорговые фирмы, которые закупали у издательств книги для целых регионов. Обычно на реализацию давалось три месяца, в конце каждого должна была поступать треть платежей. Но оптовики не спешили рассчитываться. Свирепствовала инфляция, прежде чем рассчитаться, должники старались прокрутить деньги в коммерческих банках. Им это давало приличный навар, но больно било по издательствам. Надо было что–то делать. Так появились вышибалы, которые за определенный процент заставляли должников раскошеливаться.

Виктор Стрижак слыл среди них особым умельцем, жестоким и удачливым, не оставлявшим следов. После того, как один из злостных неплательщиков был застрелен, а у нескольких других ни с того, ни с сего взлетели на воздух у кого дом, у кого дача, у кого новенький «мерседес», и виновных, как водится, не нашли, его стали бояться, как огня.

Ему было двадцать шесть лет. Высокий красивый парень с умным выпуклым лбом, который пересекала острая косая морщинка, с жестким скуластым лицом и разноцветными глазами — левый карий, с радужными точками вокруг зрачка, а правый зеленый. Пристальный холодный взгляд этих разноцветных глаз заставлял невольно ежиться даже далеко не трусливых людей.

Два года у Виктора забрал Афган, куда он уехал добровольцем с четвертого курса института физкультуры. Позвали его в далекие края не поиски романтики и не интернациональный долг, как тогда об этом писали в газетах, а стремление любыми путями избежать тюрьмы. В сущности, дело не стоило выеденного яйца: в пьяной ресторанной драке Виктор нечаянно заехал в физиономию не тому, кому следовало. Заехал основательно — сломал нос, рассек бровь, выбил несколько зубов. На его беду этим «не тем» оказался городской прокурор. Прокурора на «скорой помощи» отправили в больницу, а Виктора уже назавтра утром вызвал ректор и, пожурив за несдержанность, посоветовал немедленно исчезнуть, потому что ему уже звонили из милиции и интересовались, куда прислать патрульную машину за хулиганом–студентом.

Исчезнуть так, чтобы тебя не достали длинные прокурорские руки, можно было только в рядах Советской армии, за рубежом любимой родины. Прикинув, что два года в Афганистане стоят пяти в лагерях, Виктор тут же поспешил в военкомат. Там он честно, как на духу, рассказал свою историю, военком проникся сочувствием к мастеру спорта по стендовой стрельбе, переговорил по телефону с ректором института, и спустя два дня Виктор уже вылетел в Ташкент, а оттуда — в Кабул.

В Афгане он научился стрелять не по тарелочкам или там «бегущему кабану», а по живым мишеням. Разницы, в сущности, не было никакой, по людям стрелять оказалось гораздо легче. Девяносто семь раз за два года нажал он на спусковой крючок своего снайперского карабина, и девяносто семь раз в афганских семьях оплакали своих близких: отцов, мужей, братьев. Незадолго до дембеля достала и его пуля моджахеда. Стрелок тоже был неплохой — пуля застряла в нескольких сантиметрах от сердца. Ничего, обошлось. На вертолете вывезли в госпиталь, в Ташкент, пулю выковыряли, дырку заштопали и через два месяца выписали домой.

В Минск он вернулся продубленный азиатским солнцем и ветром, с орденом и двумя медалями. Восстановившись в институте, окончил его и стал работать учителем физкультуры в школе — все более интересные места уже были заняты. Мизерная зарплата, частный угол — домой, в маленький городок возвращаться не хотелось, что его там ждало, то же учительство? — все это угнетало его. Хотелось другой жизни, яркой, интересной, рисковой — к какой успел за два года привыкнуть. Но ему ничего не светило. Однако вскоре началось то, что кто–то метко назвал «временем большого хапка». И чем больше хапуны хапали, тем больше им хотелось. Появилась потребность устранять конкурентов, делить зоны влияния. И тут о нем вспомнили.