Шерлок Холмс: повести, рассказы - Артур Конан Дойль Страница 20

– Это правда, я не женат, – согласился Феррье. – Но в общине мало женщин и много мужчин, которым они нужны больше, чем мне. Я ведь не одинок: обо мне заботится дочь.

– Вот о дочери-то я и пришел поговорить, – сказал мормонский вождь. – Она уже взрослая, хороша собой – недаром ее называют Цветком Юты, – и обратила на себя внимание многих мужчин, имеющих вес в общине.

Джон Феррье мысленно застонал.

– О ней ходят слухи, коим мне не хотелось бы верить, – будто она обручилась с каким-то Gentile[36]. Надеюсь, это сплетни праздных языков. Помнишь, что гласит тринадцатая заповедь святого Джозефа Смита? «Всякая истинно верующая дщерь да станет женой избранного; а ежели сочетается она браком с иноверцем, то совершит тем самым тяжкий грех». Не могу поверить, что ты, человек, исповедующий наш святой символ веры, позволил своей дочери надругаться над ним.

Джон Феррье ничего не ответил, он лишь нервно постукивал хлыстом по голенищу сапога.

– Вот это и станет оселком для испытания истинности твоей веры – так постановил Священный совет четырех, – продолжал между тем Янг. – Девушка молода, и мы не станем неволить ее выходить замуж за какого-нибудь седовласого старика; более того, мы даже не лишаем ее права выбора. У нас, старейшин, много телиц, но и сыновьям нашим требуются жены. У Стэнджерсона есть сын, и у Дреббера есть сын, и каждый из них с радостью примет твою дочь в свой дом. Пусть она сама выберет одного из них. Оба они молоды и богаты, и оба – истинно верующие. Ну, что скажешь?

Сведя брови, Феррье помолчал некоторое время, потом произнес:

– Дайте нам время. Моя дочь слишком юна, ей еще рано замуж.

– У нее есть месяц, чтобы подумать, – отрезал Янг, вставая. – По окончании этого срока она должна будет дать ответ.

Уже в дверях он повернул к хозяину свое побагровевшее лицо и, гневно сверкнув взглядом, прогремел:

– Если ты, Джон Феррье, со своими ничтожными силенками попытаешься пойти против воли Священной четверки, ты пожалеешь о том, что твои кости и кости твоей дочери не остались лежать выбеленными скелетами там, в горах Сьерра-Бланки.

Погрозив пальцем, он вышел за дверь и затопал по гравиевой дорожке, в ушах Феррье еще долго раздавался звук его тяжелых шагов.

Феррье сидел, упершись локтем в колено, обхватив ладонью лоб и размышляя, как сообщить дочери о нависшей угрозе, когда ласковая рука легла ему на плечо. Подняв голову, он увидел, что дочь стоит рядом. Достаточно было одного взгляда на ее бледное испуганное лицо, чтобы понять, что она все слышала.

– Я не виновата, – сказала она в ответ на этот его тревожный взгляд. – Его голос гремел на весь дом. Ах, отец, отец, что же нам теперь делать?

– Не бойся, – успокоил Феррье, привлекая ее к себе и гладя широкой загрубелой ладонью ее мягкие каштановые волосы. – Как-нибудь выпутаемся. Ты ведь не стала равнодушной к этому парню, правда?

Ответом ему был горестный всхлип, и девушка крепче сжала его руку.

– Нет, конечно же нет, – удовлетворенно сказал Феррье. – Я бы очень огорчился, если бы узнал, что это так. Он добрый малый и куда лучший христианин, чем здешние ханжи, сколько бы они ни молились и ни кликушествовали. Завтра в Неваду отправляется очередная партия старателей, через них я дам знать Хоупу, в какой беде мы оказались. Если я правильно понимаю характер этого парня, он примчится сюда с такой скоростью, что куда там телеграфу.

Отцовская шутка рассмешила плачущую Люси.

– Он приедет и скажет, что нам делать, – подхватила она. – Но я тревожусь за тебя, дорогой отец. Говорят… рассказывают страшные истории о тех, кто посмел противиться Пророку: с ними случается нечто ужасное.

– А мы ему и не противимся… пока, – ответил Феррье. – Вот когда воспротивимся, тогда и будем остерегаться. У нас впереди еще целый месяц, к концу этого срока, полагаю, мы будем уже далеко от Юты.

– Мы уедем из Юты?

– Скорее всего.

– А как же ферма?

– Постараемся выручить за нее все, что возможно, остальное придется бросить. По правде сказать, Люси, я не впервой об этом задумываюсь. Не могу я ни перед кем пресмыкаться так, как здешний народец пресмыкается перед своим Пророком. Я американец, рожден свободным и к такому не приучен, а меняться мне в моем возрасте уже поздно. Если он велит шпионить за нашей фермой, то его шпионы рискуют напороться на добрый заряд дроби.

– Но они никогда нас не отпустят, – возразила Люси.

– Дождемся Джефферсона, вместе мы все быстренько уладим. А пока не тревожься понапрасну, милая, и не плачь, чтобы не опухли твои глазки, а то он задаст мне жару, когда увидит тебя. Бояться нечего, нам ничто не грозит.

Джон Феррье очень убедительно утешал дочь, но от нее не укрылось то, как непривычно тщательно он запер все двери тем вечером, а потом аккуратно вычистил и зарядил свое старое заржавевшее ружье, которое висело на стене у него в спальне.

Глава 4

Побег ради жизни

На следующее после разговора с мормонским Пророком утро Джон Феррье отправился в Солт-Лейк-Сити и, найдя там своего знакомого, собиравшегося в горы Невады, вручил ему письмо для Джефферсона Хоупа. В письме он сообщал молодому человеку о нависшей над ними угрозе и просил его немедленно приехать. Отдав письмо, он почувствовал облегчение и вернулся домой в менее тягостном настроении.

Подъезжая к ферме, он с удивлением увидел двух лошадей, привязанных к столбцам ворот. Еще больше он удивился, войдя в дом: в его гостиной вольготно расположились два молодых человека. Один, с вытянутым бледным лицом, раскачивался в кресле-качалке, положив ноги на каминную решетку. Другой, с бычьей шеей и грубым, обрюзгшим лицом, стоял у окна, засунув руки в карманы и насвистывая какой-то церковный гимн. Оба небрежно кивнули вошедшему Феррье, и тот, что сидел в кресле, приступил к разговору.

– Возможно, вы нас не знаете, – сказал он. – Вот он – сын старейшины Дреббера, а я – Джозеф Стэнджерсон, мы с вами ехали через пустыню в одной повозке, когда Господь простер над вами Свою длань и вернул заблудших овец в овчарню.

– Как вернет Он туда все народы в избранный Им день и час, – прогнусавил второй гость. – Бог правду видит, да не скоро скажет.

Джон Феррье холодно кивнул. Он и сам сразу догадался, кем были посетители.

– Мы пришли, – продолжал Стэнджерсон, – чтобы по совету своих отцов просить руки вашей дочери для того из нас, кого вы с ней предпочтете. Поскольку у меня всего четыре жены, а у брата Дреббера их семь, мне кажется, я имею преимущество.

– Ну уж нет, брат Стэнджерсон! – воскликнул второй. – Дело вовсе не в том, сколько жен у каждого из нас уже есть, а в том, скольких он может прокормить. Отец отдал мне свои мельницы, так что я богаче тебя.

– Зато у меня перспективы лучше! – запальчиво возразил первый. – Когда Господь приберет к Себе моего отца, я унаследую его кожевенную фабрику и дубильню. Кроме того, я старше тебя и в церковной иерархии стою выше.

– Пусть девушка сама выберет, – примирительно сказал молодой Дреббер, самодовольно улыбаясь собственному отражению в зеркале. – Предоставим это ее решению.

На протяжении всего этого диалога Джон Феррье, кипя от негодования, стоял в дверях и едва сдерживался, чтобы не огреть хлыстом незваных гостей.

– А теперь слушайте меня, – сказал он наконец, шагнув вперед. – Когда моя дочь вас позовет, можете прийти, а до тех пор чтобы я больше не видел ваших физиономий у себя в доме!

Оба молодых мормона уставились на него в изумлении. По их представлениям, подобное соперничество за руку девушки было высочайшей честью для нее самой и ее отца.

– Из этой комнаты есть два выхода, – закричал разъяренный Феррье, – через дверь и через окно! Вы какой предпочитаете?

Его смуглое лицо было таким свирепым, а костлявые кулаки выглядели столь угрожающе, что гости сочли за благо поскорей ретироваться. Старик фермер шел за ними до самых дверей.

– Не забудьте сообщить, когда договоритесь, который из вас более подходящий жених, – издевательски напутствовал он своих гостей.

– Зло причиняете вы себе! – побелев от ярости, выкрикнул Стэнджерсон. – Вы бросили вызов Пророку и Совету четырех и будете раскаиваться в этом до конца дней своих.

– Десница Господня тяжела будет на главе твоей, – подхватил молодой Дреббер. – Восстанет Он и поразит тебя!

– Зато тебя я сам