Николас Блейк - Смертельный розыгрыш Страница 21

— Ну что,— сказала она после недолгого, с минуту, дружелюбного молчания.— Спрашивайте.

— О чем?

— Послушайте, Джон, просто невероятно, чтобы мужчина был таким нелюбопытным. Вы ведь наверняка горите желанием знать, что я делала в этом маскарадном наряде?

— Но я не уверен, что вы горите желанием рассказать мне. В этом нет никакой необходимости, дорогая.

— Тогда угадайте. Я обещаю сказать, верна ли ваша догадка.

— Хорошо,— согласился я.— Предположим, вам надоело торчать целыми днями одной в Замке. Цыганенка никогда не видели по субботам и воскресеньям, когда ваш муж дома. Бродить по здешним окрестностям в сари немыслимо, вот вы и переодевались цыганенком. Чтобы никто не мог вас узнать. Услышав, что жена бродит одна по ночам, Роналд вряд ли одобрил бы ее поведение. В вас есть что-то дикое, первозданное, вы жаждете одиночества, нет, свободы. Вы та самая кошка, которая гуляла сама по себе.

Она в упор глядела на меня большими, немигающими, горящими, кошачьими глазами.

— Вы, оказывается, самый что ни на есть романтик,— прошептала она.

— Стало быть, я ошибаюсь?

— Вы слишком хорошо воспитанный человек, чтобы прямо высказать свои подозрения. Выскажите же их.

— Вы встречаетесь с кем-нибудь по ночам?

В ее долгом молчании мне почудилась обида, я начал извиняться.

— Нет, нет,— отмела она мои извинения,— вы совершенно правы. Да, я встречалась. Да, с любовником. Поэтому мне и приходилось переодеваться. Не могла же я встречаться с ним в доме Роналда, в этом было бы что-то вульгарное,— она засмеялась,— даже для «черномазой». Сама не знаю, почему рассказываю вам все это,— добавила она с забавным недоумением.

Услышав это словцо «черномазая», я сразу вычислил, о ком речь. В моей памяти всплыла фраза,— какой отвратительной представлялась она мне сейчас!— слышанная мною в саду Замка, на званом ужине.

— Но он же ужасный наглец!— вырвалось у меня.— Вам повезло, если вы отделались от него, дорогая. Если, конечно, отделались.

— Вы знаете, о ком я говорю? О нас уже ходят сплетни?

— Я ничего не слышал.

— Я знаю, что он грубое животное. Знала это с самого начала.— Бесконечная печаль звучала в голосе Веры.— Но я не видела никаких причин… отвергнуть его… Мы встречались здесь, в лесу. По поверью, около развалин часовни водится нечистая сила. Берти сказал, что местные жители боятся туда ходить.

Я снова почувствовал на себе ее взгляд. Задумчивый, как бы размышляющий. И мне вспомнились слова Харди: «…бывало, размышляла она, оглядывая меня, и какой прекрасной казалась нам жизнь!» И вдруг в тревожном озарении я понял, что для меня настал как раз такой миг. Ее рука — маленькая, удивительно гибкая — оказалась в моих пальцах.

— Я боюсь его,— призналась она. И, помолчав, прибавила:-Уверена, что он затеял все это лишь для того, чтобы отомстить Роналду, который отобрал у них с братом родовое имение.

— По-моему, ваше предположение отдает мелодрамой. Он просто неисправимый бабник. И ему трижды наплевать, что они с братом уже не хозяева Замка. Будь на его месте Элвин…

— Но он тоже пытался…

— Пытался вас соблазнить? Боже мой!

— Да.— В ее голосе журчал сдерживаемый смех.— Сущий абсурд, правда? А уж как цветисто он выражался! Я не могла удержаться от хохота. Такая я безнадежная дура — всегда хохочу невпопад. На самом деле это нервозность. Во всяком случае, теперь вы понимаете, почему мы с Берти не могли встречаться в «Пайдале». Это было бы слишком жестоко по (Отношению к бедному старому Элвину.

Судя по разговору в саду, когда мы с Дженни впервые посетили «Пайдал», Элвин был прекрасно осведомлен о романе своего брата, они только что не обменивались мнениями о Вере, но я не стал об этом говорить.

— Вы очень шокированы?— спросила она.

— Ужасно ошарашен.

Вера улыбалась, гладя мои пальцы.

— Началось это с уроков верховой езды.

Я невольно отдернул руку: так больно задело меня это признание.

— И моя дочь берет у него уроки верховой езды.

Вера не проронила ни слова. Что это: проявление такта или эгоцентризма?

— Я хотела бы познакомиться с вашей дочерью поближе. Она у вас такая милая.— После недолгой паузы она добавила:— Как продвигается расследование Сэма?

— Расследование Сэма?

— Вы не знали?— изумилась Вера.— Он приходил к нам в субботу — задал кучу вопросов обо всем, случившемся в Нетерплаше. Он говорит, что из этого можно сделать материал для его газеты.

Я был ошеломлен. Мой сын — человек сдержанный, но до сих пор он никогда ничего не скрывал от меня. Странно, очень странно, что он не поделился ни с Дженни, ни со мной. И, конечно, совершенно исключено, чтобы бристольская газета напечатала рассказ о событиях в захудалой дорсетской деревушке.

— Ваша жена не имеет ничего против того, чтобы он к нам заходил?

— Какие возражения у нее могут быть?— сказал я и тут же мысленно ответил на свой вопрос. Дженни и так тревожится за Коринну. Что, если к ее тревоге присоединится еще и опасение, как бы Сэм не попал под очарование этой женщины? А я слишком хорошо знал неотразимость ее очарования.

Вера как будто читала мысли.

— Может ваша жена побаивается, как бы я не оказала на Сэма дурного влияния.— И снова в ее голосе была печаль, глубоко меня тронувшая.

— Чепуха, дорогая.

— Люди так редко навещают меня,— сказала она без всякого сострадания к себе, что только усугубляло горечь этих слов.

— Тем хуже для них,— нашелся я.

Вера колотила маленькими кулачками по драным старым брючкам.

— Я просто не понимаю вас, англичан. У себя на родине я была… скажем так… не последним человеком: моя семья занимает высокое положение в обществе. Я живу здесь в Англии шесть-семь лет и почти ни с кем не знакома. Да, конечно, соседи наносят нам официальные визиты, но тем дело и ограничивается.

— Я думаю, люди вас опасаются.

— Опасаются? Меня?

— Истинная красота как бы отгораживает женщину от всех окружающих. Порождает благоговейный страх или ревность.

— Что за чушь, Джон! Уж не оправдываете ли вы расовый барьер?

Я не мог ей объяснить, что если барьер и существует, то воздвигнут он не цветом кожи, а ее мужем.

— Вы, индийцы, слишком чувствительны к расовой проблеме.

— Естественно. Потому что страдаем из-за нее.

— Ну, уж меня-то вы не можете обвинить в расизме.

— Нет. Но допустим, ваша дочь вздумает выйти замуж за негра?

— Не скрою, тут будут кое-какие затруднения.

— Или за индийца?

По мере того как Вера усиливала свой натиск, ее голос становился все резче и резче. Нет, вероятно, на свете более завзятых спорщиков, чем образованные индийцы. Я чувствовал всю ее страсть к полемике.

— Если я окажусь перед расовым барьером, то просто переступлю через него,— сказал я и тотчас же пожалел о своей легковесной попытке оправдаться. Но Вера не стала загонять меня в угол. На ее лице вновь появилось раздумчивое выражение.

— И ваш Сэм — славный мальчик.

— Да.

— Надеюсь, он не влюбится в меня.

Нет, положительно, потрясениям этого вечера не будет конца!

— А что, есть такая опасность?— растерянно спросил я.

— Возможно.

— Это не причинило бы ему никакого вреда,— неожиданно вырвалось у меня.— Более того, было бы для него изумительным подарком судьбы.

В воздухе весело зазвенел ее смех.

— Да вы и впрямь человек поразительный! А обо мне вы подумали? Уж не поощряете ли вы меня?

— Отец всегда желает самого лучшего для своего сына,— беспечно заметил я.

— Но вас, дорогой Джон, я отнюдь не представляю себе в роли почтенного отца семейства. Не ваше амплуа.

— И все-таки я человек в летах и мне вредно сидеть на росистой траве. Пора возвращаться.

Вера покорно приподнялась. Стоя уже на коленях, она сказала:

— Обещайте, что вы никому не расскажете о том… о том, кто разгуливал в одежде цыганенка. Никому-никому. Обещайте.

— Я только скажу, что цыганенок ускользнул от меня.

— И никогда больше не появится.

— И никто больше о нем не услышит. Обещаю.

Я протянул руки, помогая ей подняться. В следующее мгновение ее уста прильнули к моим, и я с полной силой ощутил сладость этой удивительной ночи. Я утратил способность размышлять, утратил страх — только чувствовал ее близость и сознавал, что все это назревало уже давно — и вот случилось! На мгновение мы замерли.

— Все же цыганенок не ускользнул от вас,— сказала она дрожащим голосом и осторожно высвободилась. Это было последнее, что я услышал от нее в ту ночь. Все еще как во сне, я накинул свой макинтош. Рваная шапчонка Веры валялась на траве; я спросил, не подобрать ли ее, но она только помотала головой. Мы перелезли через воротца. Она взяла меня за руку, и мы молча пошли вниз по проулку. В том месте, где от него ответвлялась направо тропка, ведущая к «Пайдалу» и Замку, она отпустила мою руку, посмотрела на меня долгим испытующим взором, свернула и тут же с обычной своей неуловимостью упорхнула в ночную темень.