Александр Гуров - Исповедь «вора в законе» Страница 21

Родных у него после войны никого не осталось. Потому, наверное, и был ко мне добрым, старался чем-то помочь, накормить домашним обедом. Нина тоже встречала меня, как своего.

С Лешей говорили мы много и обо всем. Но что показалось мне странным: не раз и не два, порой без всякого повода, возвращался он к одному и тому же: «Завязал я — понял? И точка. Жена добрая и красивая, скоро мне сына родит. Жить хочу, как люди… Понял, братуха»? Я ему верил, но удивлялся: зачем он все это повторяет…

Вскоре я познакомился с девочкой. Звали ее Надей, приехала на стройку с родителями. Она мне очень нравилась. Мы ходили в кино, я часто бывал у нее дома. Но больше всего запомнилось, как летними вечерами сидели мы на скамейке возле крыльца и, разговаривая о разных пустяках, будто случайно прикасались друг к другу. Потом она уходила спать, а я долго стоял у заветного окна… Это была еще не любовь, а мальчишеская влюбленность, восторг перед девичьей красотой, ожидание чего-то неизведанного.

Потом Надя заболела тифом. Я навещал ее в больнице, приносил гостинцы. Когда заходил в палату, она тут же надевала косынку — очень стеснялась, что подстрижена наголо.

У Алексея я стал теперь бывать реже, иной раз неделю к нему не заглядывал. Однажды в начале смены на стройке поднялся шум: ночью кто-то проник к контору и почистил сейф — взял зарплату, которую сегодня нам должны были выдавать.

В обеденный перерыв прибегаю к Леше, но его нет. Жена в слезах: «Забрали моего голубка…» Так мне было за него обидно. Сходил в милицию, отнес передачу. Тут прошел слух, что это он с каким-то своим дружком «взял» сейф. И я вспомнил, как Леша без конца мне твердил: «Завязал я, понял?..» Выходит, убеждал он в этом себя, не надеялся на силу воли…

Впрочем, у меня самого тоже ненадолго ее хватило. Деньги, что зарабатывал, уходили все на питание. Одежда пообтерлась, а мне так хотелось пофорсить перед Надей.

Все получилось вроде случайно, но этого случая, не скрою, я и сам уже ждал. Подхожу как-то к магазину, народу полно — завезли продукты. В такой давке вытащить деньги ничего не стоит.

Вспоминаю, как учил Король: прежде, чем залезть в карман, надо маленько осмотреться, сперва прощупать его, убедиться, есть ли там что. «Лапотник» (кошелек) или деньги всегда почувствуешь.

Однако боязно, не воровал давно. Если поймают — суд, тюрьма. И Надя мне не простит. Раздумывал долго, но решился. Захожу в магазин, в левой руке на виду у всех держу деньги и сквозь толчею пробираюсь к прилавку. Рядом со мной средних лет женщина в жакете. Как и я, пытается пролезть без очереди. Прижимаюсь вплотную к ней и осторожно нащупываю верхний карман. Что-то там захрустело — деньги. Волнуюсь, сердце запрыгало, а рука вопреки всему лезет в чужой карман. Нащупал какой-то узелок и стал осторожно его вытягивать. И вот уже он в моем кармане. Постепенно отхожу назад, пропуская тех, кто рвется к прилавку. Оказавшись на улице, никуда не бегу. Захожу в туалет — он за магазином, развязываю платочек. Денег немного: рублей триста-четыреста. Но все лучше, чем ничего, буду тратить их экономно. А главное — достались почти что без труда.

Купил себе брюки, Наде — недорогую, но красивую брошку. Сказал, что на премию.

Когда деньги кончились, решил повторить свою удачную «покупку» (так называли кражу). И так было несколько раз. Действовал осторожно, набивал руку в одиночку, а это нелегко делать. Однако ни разу никто меня даже не заподозрил. Стали появляться уверенность, приходил особый опыт карманника.

Но скоро в моей жизни опять произошла крутая перемена. Нескольких молодых рабочих, в том числе и меня, отправили из Воронежа в какое-то захолустье, где строился филиал завода. Там мне все не понравилось. Голое место, барак холодный, питание не налажено. Карманку не «залепить» — толкучек нет, кругом бедность. И мы с одним парнем уже на третьи сутки оттуда сбежали.

Но куда податься? Документов при мне никаких, паспорт отобрали еще на вербовочном пункте.

Решил прокатиться с «гастролью» по Украине. После Харькова отправился в Киев, побывал в Фастове, Белой Церкви, Лозовой. Практику как карманник получил, конечно, большую. И всюду здесь мне везло. Но уж очень сильно тянуло в Москву и к себе на родину. Вот сейчас много спорят о нужности ограничения прописки судимых. Оторвать бы чинушу от дома, от жены, от друзей, тогда бы он лучше понял. Ведь человека тянет как магнитом на родину, и тут всякие правила — это неизбежное их нарушение. Вот и мне так захотелось увидеть старых друзей.

В один из морозных ноябрьских вечеров сорок восьмого года я постучал в знакомую до боли дверь тетисониной хаты. Открыла она сама и страшно обрадовалась.

— Ой, Малышка, да ты ли это, — обнимая меня, как мать, улыбалась она повлажневшими от слез глазами. — Совсем взрослый стал, да какой красавец.

Накрывая стол, она еле успевала отвечать на бесчисленные мои вопросы о друзьях и знакомых. Главной новостью было, конечно, то, что Костя теперь постоянно живет в Электростали, работает на заводе. Его маму освободили по амнистии. Они часто приезжают к тете Соне в гости. И девушка у него есть, мать говорит, что очень хорошенькая. «Вот бы дожить до свадьбы — и его, и твоей тоже»

За ужином мы немного выпили, и она стала рассказывать об остальных наших общих знакомых. Больше всего меня волновало, что не видно Вальки Короля, первого моего наставника.

— В психичке он, в сумасшедшем доме. В последнее время частенько там гостит. Как поймают — вмиг притворится — хитрован, что и говорить… Ну ничего, сбежит, как всегда… Шанхай, спрашиваешь? Недавно заходил… Блюмка его, видать, и сама воровкой стала, ходит вся в золоте. А он меня беспокоит — много пить стал… Шанхая ты, Валя, увидишь. И других тоже. Но добрый тебе совет — не ищи никого. Хватит, было время, а сейчас лучше «завяжи». Не то одна дорога — в тюрьму. Сломаешь себе жизнь, а чего ради…

— Поздно мне, тетя Соня, милая. Теперь я не просто вор, но еще и бродяга, беглый. Куда мне податься без паспорта?

От выпитого развезло, проснулась вдруг жалость к самому себе, и я расплакался.

Тетя Соня, как могла, меня успокаивала:

— Погоди, ты еще совсем молодой. Сходи, покайся, — выдадут тебе паспорт, не зверюги же там они, чтоб губить молодого парня… Женишься — твоих детей буду нянчить.

И действительно, так хотелось жить по-людски. Ведь сумел же Костя порвать с этой грязью.

Недели две пожил я у друга в Электростали. Он рассказывал о заводе, где был учеником шлифовщика, о том, как к нему там хорошо относятся. Его мама, тетя Маруся, все еще не могла забыть о лагере — сколько она там натерпелась и увидела, не дай Бог никому. Видно, под впечатлением ее рассказов Костя и решил «завязать» раз и навсегда.

Да, ему можно было позавидовать. При деле, живет в своем доме с матерью. И уже невесту себе подыскал.

От Кости я узнал о своем брате Викторе. Он тоже был при деле — работал на заводе в Подольске.

А кто я?.. Хлопотать документы, как советовали мне тетя Соня и Костя, — значит наверняка отправить себя на скамью подсудимых: тех кто сбежал со стройки или с работы, наказывали в то время очень строго. Конечно, я мог бы сказать, что в детской колонии мне приписали годы. Ко кто поверит? Скорее обвинят в клевете на администрацию колонии. У них ведь все шито-крыто… Это теперь я понимаю, как бы надо было сделать, ведь у матери остались метрики, бумаги какие-то. Наконец, есть суд, он установит. Но тогда и время было другое, да и суд тоже.

Делать нечего, путь к честной жизни я себе обрезал. Пора в Москву — опять браться за привычную воровскую «работу».

На допросах и между допросами. «Продаю» Сизого

Конвоир вводит меня в небольшой скромный кабинет. За эти несколько дней я успел здесь освоиться, пожалуй, не хуже, чем в камере.

В кабинете, кроме Ивана Александровича, еще один человек, тоже в штатском. Расположился на стуле сбоку от небольшого столика для пишущей машинки. Скорее всего, «опер» из угрозыска. Значит, допрашивать будут вдвоем, хотя, как я хорошо знаю, перекрестные допросы запрещены, это не застойные годы.

Здороваюсь. Иван Александрович отвечает на приветствие, жестом приглашая сесть. «Опер» молчит, делая, как бы нехотя, еле заметный кивок.

Внешне он чем-то напоминает мне Максимченко с Курского вокзала — такой же здоровяк с версту ростом, густой шевелюрой, на вид лет тридцати пяти.

— Что скажете новенького, Валентин Петрович? — спрашивает меня следователь в привычной для себя благожелательной и потому так располагающей к нему манере. — Хотите что-то добавить к своим показаниям или внести изменения в протокол?

— И то и другое, гражданин следователь, — отвечаю решительно, боясь что в последний момент вдруг передумаю. Хотя… колебаться уже не резон — отступать некуда.

«Опер» по-прежнему молчит (точно так, как тогда Максимченко!), и я обращаюсь опять к одному Ивану Александровичу.