Леонид Федоров - Злой Сатурн Страница 21

— Рад, герр Татищев, встретиться с вами. Давно вернулись в Россию?

— Скоро год будет.

— Кто там в моем Фалуне? Вы ведь проходили учение в тамошних рудниках. Ничего не изменилось?

— Что там изменится? Пьют пиво в трактирах и ждут своих родичей из русского плена. А вы не тоскуете но дому?

Реф покачал головой:

— Я собрался в Россию только на год, прошло уже три, но я не хочу уезжать. Здесь сказочная земля…

В беседу вмешался Тан:

— Какой бы чудесной ни была чужая земля, она всегда горька, как горек чужой хлеб, — он отставил кружку и обвел собеседников печальным взглядом. — Вы моложе меня, герр Реф, у вас в душе пока не проснулась тоска по родине. Вот подождите, придет старость — и вас потянет домой. А что вы там встретите? В лучшем случае родные могилы… А сеньора Лоренцо разве не тянет в Венецию?

Пожаров невесело засмеялся:

— Стремиться на родину, где тебя ждет виселица? О, нет! Мне и здесь хорошо!

Реф с сочувствием смотрел на старого аптекаря:

— Герр Тан! Здесь вы нашли свою настоящую родину. У вас семья, дети, а что осталось там, на другом берегу Балтики? Я уверен, что и могил своих близких вы уже не найдете.

— Разговорами сыт не будешь, — нетерпеливо перебил Рефа Лоренцо. — Серьезные беседы — после обеда. Клянусь сатаной, я так голоден, что готов съесть жареную ворону, — итальянец расстегнул кафтан, снял парик с длинными буклями и присел к столу.

Когда с обедом было покончено, Андрей откинулся на спинку массивного кресла, обратился к Рефу:

— Как дела с огранкой камней?

— Хорошо. Я рад, что приехал сюда. И знаете, герр Татищев, что меня больше всего удивляет? Мастерство здешних людей. Я обучил их гранить камни, и многие уже превзошли меня. Совсем недавно я поручил одному мастеру сделать брошь из турмалина. Камень был с большим изъяном, я даже хотел бросить его. Но этот умелец так его обработал, что превратил в настоящее сокровище. Господин Геннин отправил брошь в Берг-коллегию как образец.

— Мне нравятся самоцветы, — вмешался в разговор Лоренцо, — но я не стал бы гранить их, не хватило бы терпения.

— А я люблю камни! — оживился Реф. — Мой батюшка был рудознатцем и ничего, кроме железа и меди, не признавал, а самоцветы считал никуда негодными. Но меня тянуло к ним. Сколько раз получал я от отца взбучку за свою страсть. Выручил дед: «Петер, не тронь внука. У него своя дорога в жизни. Если человек попал под власть камней, это уж на всю жизнь. К тому же хороший камень — богатство!» Вот и занимаюсь ими. Сначала сам искал, а потом увлекся огранкой. Только тогда и понял по-настоящему, что можно сделать из мертвого камня. В руках мастера он оживает, в нем как бы сходятся все лучи солнца. Такой камень блестит и сверкает даже в полумраке. Говорят, одни камни приносят несчастье, другие, как изумруд, делают человека счастливым. Может быть, и так — не знаю. Мне они, правда, богатства пока не принесли.

Почти все лето Андрей не появлялся в Екатеринбурге. Не успевал закончить съемку угодий одного завода или шахты, как из Обер-берг-амта поступало новое распоряжение. А когда вся работа на близлежащих рудниках была сделана, вместе с надзирателем лесов Куроедовым прокладывал дороги к строящимся заводам. С командой солдат рубил просеки, строил мосты, стлани на болотах. Вернулся домой в самую осеннюю распутицу, когда ни пеший, ни конный уже не мог пробраться по раскисшим дорогам. Думал отдохнуть, отоспаться, да не пришлось. Господин Геннин, вызвав к себе обер-берг-мейстера Клеопина и Куроедова, заявил:

— Понеже нынче время поспело войне, требуется быстрая доставка железа на Уткинскую пристань. А дорога туда дальняя и плохая. Надлежит проведать и проложить новую, нисколько не медля при этом.

Куроедов, охнув, схватился за поясницу и плачущим голосом пожаловался на прострел. Клеопин подозрительно глянул на него, но перечить не стал. Шут знает, может, и в самом деле перехлестнуло человеку поясницу. Поди проверь. Совсем скис старик. Чего доброго, еще богу душу отдаст. Придется Татищеву поручить, больше некому.

Когда о решении сообщили Андрею, он насупился.

«Второй год в учениках держат, — сердито подумал он. — А работу справляю один, без указчиков. Платят же четыре рубля. Как на такие деньги жить? Кабы еще хозяйство какое было, а то — весь тут. Да еще в разъездах. Хорошо, хоть лошадей казенных дают!»

Кипя от возмущения, он зашел к Санникову. Взял лист бумаги, сев за стол, написал рапорт самому генералу Геннину. Все выложил, а в заключение добавил:

«Имея отличные аттестаты, до сих пор обретаюсь учеником, тогда как бывшие со мной одокашники в Швеции уже награждены рангами и жалованьем».

Передав рапорт Зорину для вручения генералу, Татищев вышел из канцелярии. Постоял на высоком крыльце, подумал и решительно зашагал в Мельковскую слободку.

У крепостных ворот два солдата, сидя на корточках, играли в кости. Один, постарше, сдвинул на затылок треуголку и остерег:

— Далеко, барин, не ходи! Намедни башкирцы на Горный Щит напали. Лазутчики их вокруг шныряют. Остерегись, а то враз башку посекут саблей.

От крепости до слободы — рукой подать. Вздувшаяся от дождей речка Мельковка делит слободу на две части. Дальняя, между рекой и болотом, утопает в зелени. Вдоль прясел буйно растет краснотал. Оставшиеся после вырубки леса осины и березы вымахали выше крыш и сейчас сбрасывают с себя багровые и золотистые листья…

По шаткому мостику Андрей перебрался на другой берег, зашагал мимо приземистых мазанковых домишек.

Жила здесь беднота, голь перекатная: землекопы, возчики, инвалиды-солдаты. У болота маленькая деревянная часовня. Около нее бьет из-под земли прозрачный, холодный родник. Недалеко дом Ерофея, небольшой, на два окна. В палисаднике рябинка качается.

Сам, своими руками, срубил Ерофей себе жилище, украсил резными наличниками. На коньке крыши с той и другой стороны прибиты крашенные охрой петухи. Все сделано добротно, по-вятски: небольшой крытый двор, амбарчик, конюшня. За домом — огород. Маленькие грядки с репой, редькой и луком. Живности никакой, кроме казенного коня. Был кот, да сбежал от голодной жизни — хозяин по неделе дома не бывает.

Жил Ерофей бобылем, в заводе никого по сердцу себе не подобрал. А потом уж и годы вышли, борода совсем стала сивой. Но душа все равно тянулась к теплу.

Возвращаясь однажды из Верхотурья, переночевал солдат на заимке. Хозяин-зверолов, коренастый, черный, как жук, приветил путника, угостил вяленой олениной, поднес крепкой браги и уложил спать на широкую жаркую печь. Утром, собираясь в дорогу, увидел Ерофей сестру хозяина Марьюшку, молодую вдову с быстрыми смеющимися глазами. Ловко управлялась она возле печи, тяжелый ухват так и мелькал в ее проворных руках.

Ерофей сразу оценил и деловитость Марьи, и строгую красоту, а главное — излучаемые ею веселость и доброту. Крякнул, досадливо потрогал седую бороду. Вернувшись домой, разыскал обломок литовки, долго точил на оселке, перед вычищенным котелком скреб щеки, поглаживая их, довольно ухмылялся. Вечером снова отправился с эстафетой в дорогу и, хотя не было пути, сделал большой крюк — свернул на заимку.

Марьюшка при виде помолодевшего Ерофея широко раскрыла глаза, фыркнула в ладошку и убежала в боковушку. Зверолов встретил гостя радушно, усадил к столу, щедро угощал и в то же время неодобрительно посматривал на его бритое лицо.

Когда покончили с угощеньем и Марьюшка прибрала на столе, Ерофей повел речь. Хозяин слушал молча, хмурился. Потом, не выдержав, вскочил с лавки:

— Свататься? За Марью? Ах ты, варнак! Да кто ты таков, а? Табакур, бритая харя! А ну, убирайся! — и кинулся в угол, схватив полено, замахнулся. Сестра с визгом бросилась вон.

Хоть был зверолов еще молод и силен, но против Ерофея жидковат. Тот, легко перехватив руку хозяина, отобрал полено, отшвырнул под лежанку и быстро вышел из избы. Вслед метнулись зверовые лайки. Ерофей еле успел вырвать из прясла кол и, размахивая им, отступал к воротам, отбиваясь от собак. Одна, получив удар, с воем покатилась на землю, другая, осатанев от злости, выхватила у жениха полштанины.

Еле ускакал Ерофей от разъяренного зверолова. Две недели после того ковылял с костылем, пока не зажила прокушенная нога. С той поры вновь отпустил бороду и, встречая пригожих бабенок, отворачивался, с сердцем сплевывал.

Сейчас, увидев Андрея, Ерофей обрадовался. Откинул в сторону сапог, над которым трудился, прибивая оторвавшуюся подметку, завел гостя в избу.

Вытащив из печи горшок со щами, вылил их в деревянную миску, толстыми ломтями нарезал хлеб, подвинул Андрею ложку:

— Садись, Андрюша, поснедаем. Разносола нет, ты уж не осуди!

После обеда Андрей огляделся, подивился: две небольшие светлые комнаты сияли чистотой. Хотя и не было в доме женских рук, а все прибрано, ухожено.