Михаил Литов - Середина июля Страница 21

- Чему же он тебя обучает? - подтолкнула женщина. - Воровству?

- Думаю я уже, что обучать ему меня, собственно, нечему. Он вроде и прожженный, и отпетый, но все как-то больше на словах, в мечтах, что ли, по части разных прожектов, а на практике не то чтобы очень уж удачливый. Голова у него работает, не спорю, и немало он всего провернул, а все-таки из середнячков не выходит. Видимо, не судьба.

- А ты, значит, знаешь и умеешь больше, чем он, и учиться тебе у него нечему? Получается, ты-то и есть настоящий вор и мошенник?

- Не в этом дело, Зоя. Он меня многому научил и на многое открыл мне глаза. Я ему за это благодарен.

Опять задумался парень. Тяжело поворачивались мысли в его голове, мутили они его понятия своими невместимыми размерами.

- Думаешь, Коля, хорошо, правильно это, быть вором и мошенником? вскрикнула женщина. - Ты же по кривой дорожке пошел!

- Ах, какая разница! Можно подумать, только и есть делов у человека, что раздумывать, каким он пошел путем. Не о том ты, Зоя, не понимаешь меня, не улавливаешь сути. А я говорю, что мои отношения с этим старичком завернули в странную сторону, наша с ним увязка нехорошо заскрежетала. Ну да, он мой учитель, передает мне опыт и все такое. Но, во-первых, когда-то и ученику надо становиться на самостоятельный путь, и я, думается, уже этого предела достиг. Если же этакий учитель продолжает человека держать за ученика, то тут, согласись, некоторым образом начинается эксплуатация. Держит он тебя, уже вполне оперившегося, на низком уровне, а сам твоим мастерством и твоими удачами пользуется для собственной выгоды. Но и это еще ничто. Из благодарности за прошлую науку я бы его и дальше терпел, по-человечески терпел, просто как человек человека, из чистого, так сказать, человеколюбия. Но помнилось мне, Зоя, в его видах на меня что-то скверное, чудовищное. Тут, главное, пойми меня. А может, и не только помнилось, может, так оно и есть. Вот скажи! Рассуди, как бывалая умная женщина. Говорил я с ним сегодня, и вдруг мне пришло в голову, что он хочет как-то морально подавить меня, закабалить уже не под предлогом какой-то там учебы, а вообще... так, чтобы я и дыхнуть под ним не смел!

- Как же это? - удивилась Зоя Николаевна. - Разве он тонкий человек?

- Что значит тонкий?

- Ну, рассуждающий, вообще мыслящий, тонко чувствующий... Он же вор всего лишь.

Николай коротко и жестко посмеялся над попыткой собеседницы расслабить разговор интеллигентским пристрастием к частностям.

- Нет, Зоя, ты не думай, не заблуждайся на его счет, он очень умен. Башковитый человек. И я это признаю. Я любому скажу, что этот старик гораздо меня умнее, потому что я давно уже это понял и признал. Так что он, само собой, и хитер как лис. Но какой бы он ни был заумный и чувствительный и какой я ни есть перед ним простак, для меня все равно неприемлемо, чтобы он совсем меня морально раздавил.

- А как он это может сделать? Как ты это себе представляешь? закидывала Зоя Николаевна свои наживки.

- Так, что я возле стану шестеркой. Наверно, он этого и добивается. Чтоб с дерьмом меня смешать, с говном... Ты извини, что я такие слова... Но наболело...

- Ты только сегодня все это понял?

- Да.

- И сразу стал мучиться?

- Да, сразу.

- А что дальше думаешь делать?

- Не знаю. Только я ему не позволю унижать меня. Мерина какого-нибудь он из меня не сделает. Он вообще-то такой внешне паскудный, что и представить невозможно, чтобы такой человек над тобой измывался. Моя беда в том, что я его теперь видеть не в силах. Раньше ничего было, я и не думал о его данных, что меня могло в них трогать? Не жениться же я на нем собирался! Но раз я теперь его в таких вещах заподозрил, видеть мне его практически невозможно. Как я к нему завтра пойду? А идти надо, у меня с ним дела и связь.

И еще говорил и жаловался Николай, поднимал руку и высоко над постелью сжимал кулак, показывая, что и сам при случае сумеет всласть насладиться унижением старичка, уподобив его пойманной мухе, а Опусов скрипел тем временем зубами под кроватью. Вон как повернул ученик! Вывел его сатиром в глазах женщины. Козлищем, который вздумал некоего агнца подвести под заклание. Мол, мучается агнец. Пожалей его, женщина. А как же его, Опусова, мука? Плевать ему на этого жалобного гордеца, но ведь не вывернешься теперь из-под его лжи, не выпутаешься из образа кровососа и тирана, который он ему свил в сердце женщины. Сам обманулся, потому что и не думал Опусов морально его унижать, женщину обманул и Опусова погрузил в море лжи. Именно в море. Захлебывался Опусов.

- Стоп! - крикнула вдруг женщина. - Что там шебаршит под кроватью?

А это Опусов возился в тисках обиды и гнева. Любовники пытливо вслушивались. Может, мышь? - вслух размышлял Николай. В слепой ярости выкарабкался Опусов из своего плена, вскочил на ноги, схватил заблаговременно примеченную вазу и обрушил страшный удар на ученика. А в темноте его, конечно, верно вычуял.

- Ай-яй! - завопил ученик.

Старик захохотал.

- Ты убит! ты мертв! - кричал он и плясал, как безумный.

Вспыхнувший глаз ночника осветил кровать, ударил пронзительным лучом в кровавую паутину, освобождая посреди разыгравшейся драмы клоунский пятачок, куда уже протискивалась испуганная физиономия Николая.

- Филипп Андреевич? Вы здесь?

Никогда прежде Опусов не видел, чтобы его ученик был с таким плоским, подлым и глупым рылом. Оно с напряженной громадностью свинства влезало в нежную ткань совершенного Опусовым, оскорбляло благородство его гневного замысла и, загрузившись в мистическую глубину его преступления, деловито выхрюкивало там дикую правду унижения человека неутомимым и вездесущим миром грубых форм. Ученик как бы невзначай отвел в сторону придавившую его женскую руку. Зоя Николаевна лежала на животе, повернув лицо к своему молодому другу, и ее затылок и шею заливала кровь.

- Что это вы ее ударили? для чего убили? - волновался Николай.

- Убил? Ты посмотри получше...

Николай неуклюже переполз через женщину, подбежал к креслу и стал лихорадочно одеваться, твердя:

- Мертва! - Он повторял это, как заведенный.

- Заткнись! - прикрикнул на него Опусов. - Хорошо, что ты здесь. Это кстати. И я вовремя появился, - накладывал он какой-то свой бойкий сюжет на выпуклую историю жизни и смерти Зои Николаевны.

- Ничего себе вовремя! Вы же вообще откуда-то выскочили... Понять нельзя совершенно ничего. Вы здесь были, и к чему это привело?

- А раз мы здесь, мы наше дельше и обтяпаем, - с деланным энтузиазмом потер руки старик. - Самое время. Ищи, парень, ищи картину.

Николай не принимал его натужные трактовки.

- Смываться надо, пока не накрыли. Накроют нас. Следы оставим. Следы заметать надо, потому как вы тут напачкали... Мокруха все это!

- Закрой пасть и ищи. Молча действуй. Говорю тебе: ищи картину. Картину Филонова. Филонова ищи. Ты понимаешь? Ох ублюдок, ты понимаешь меня или нет?

Подчинившись логике скольжения по наклонной плоскости и уже видя перед глазами адские бездны, Николай принялся бродить по комнатам и рыться в шкафах да заглядывать в затененные углы, но у него не было ясного понимания, что и с какой целью он ищет. Опусов, тот работал сосредоточенно, упорно, и если для Николая любая картина, подвернувшаяся в квартире, где их, судя по всему, вовсе не было, просто из чистой практики претворилась бы в филоновскую, то этому человеку, казалось, ничего не стоило не только наизусть повторить всего Филонова, но и с научным, творческим видом воссоздать его на пустом месте. Видя, что старик, ставший экспертом, блестящим искусствоведом, не испытывает страха в атмосфере преступления и грядущего следствия и даже, кажется, вовсе не думает о своей жертве, Николай со слабым всхлипыванием в области сердца впитывал высокую веру в величие учителя и уже презирал себя за ничтожество недавних сомнений в нем. Старик с бездушием механизма действовал вопреки той очевидности, что в этой квартире торжествовало полное безразличие ее хозяев к живописи, и его настойчивость отнюдь не выглядела абсурдной. Зоя Николаевна и впрямь перестала существовать для него, а картина могла быть где-то здесь, и это было важнее всего прочего. Ему приходилось проверять за Николаем, и он сердился. Они ничего не нашли.

На улице старик переквалифицировался в строгого судью. Он сказал, насупившись:

- Все из-за тебя, подлец! Я тебя как учил? Я тебе что внушал? Узнай, где она прячет картину. Ты узнал? Выяснил? Ни хрена ты не узнал и не выяснил!

Николай молчал, не отбивался, признавая справедливость обрушившихся на него упреков. Но как и у всякого посаженного на скамью подсудимых, у него за раскаянием и ужасом перед неотвратимым наказанием отчаянно правильное недовольство собой неумолимо преображалось в глухое недовольство судьей, который, на краткий срок соединившись с ним в жанровой сценке, затем будет и дальше спокойно, чисто существовать под прикрытием тупой тяжести мира, тогда как ему неминуемо быть раздавленным этой тяжестью. Травил учитель в ученике уже не вину и этого пугливого зверька, которого можно было назвать раскаянием, а животную злобу, но кто же из смертных побеждал когда-либо ее? Казалось Николаю, что неспроста старик пылит обвинениями, подводит он, должно быть, к тому, что-де повинен ученик даже и в смерти женщины, и с затаенным злорадством и преждевременной болью ждал Николай конкретности в этом вопросе, чтобы тут же взвиться с жестокими, сумасшедшими, бунтующими протестами, в которых сполна выразится вся его обуянная стихиями натура.