Шарль Эксбрайя - Оле, тореро! Страница 21

Как и договаривались, в Мадриде мы стали прощаться — я собирался приехать в Альсиру лишь на следующий день. Напоследок Луис, слегка замявшись, спросил:

— А как быть с Гарсией?

— Я беру все на себя.

Матадор явно успокоился и ушел улыбаясь. Невероятный эгоизм и тут взял верх над прочими чувствами.

Я всегда терпеть не мог квартал Чамартин, а в то утро он вызывал у меня особое отвращение. Угрызения совести не давали мне покоя, и чем ближе я подходил к жилищу Гарсии, тем труднее становилось идти. Я представлял, какую мучительную сцену придется сейчас вынести и сколько я услышу горьких упреков и проклятий. Я стал злым гением этой несчастной семьи, ведь без меня, без моего вмешательства все они спокойно жили бы, надеясь, как это свойственно нам, испанцам, на лучшее будущее. В прошлый раз эта дорога показалась мне бесконечно долгой и неудобной, теперь же я добрался на удивление быстро. Я едва передвигал ноги, но мне казалось, будто я бегу. Однако все имеет свой конец, так и я все же пришел к двери дома Гарсии. Я решил подождать еще немного, прежде чем постучу, но не успел поднять руку, как дверь распахнулась: передо мной, в глубоком трауре, стояла Кармен Гарсия.

— Входите, сеньор… я ждала вас… И видела, как вы подошли… Вы колебались…

— Простите меня, сеньора, если бы не я…

— Нет, сеньор, никто не виноват: ни вы, ни он, ни я… Все мы в руках Божьих, и ничто не случается без Его воли. Я знаю, вы пришли к нам как друг, и мы сами согласились на ваше предложение., только для того, чтобы купить домик… Теперь я получу деньги и куплю его, но Хорхе уже не сможет там жить… Я уверена, он не в обиде на вас за то, что произошло. Хорхе — не первый тореро, погибший на арене. Но мы всегда воображаем, что смерть коснется не нас, а других, пока однажды… Где бы он ни был сейчас, Хорхе обрадуется, когда я куплю домик. И, кто знает, может, когда-нибудь наши дети будут там счастливы…

Кармен расспросила меня обо всех формальностях, необходимых для получения страховки, но я не осмелился сказать ей, что, возможно, компания немного отсрочит выплату. Потом, когда мы покончили с деловой частью разговора, вдова подняла на меня покрасневшие и распухшие от слез глаза.

— Сеньор… я не решилась прочитать газеты… Вы были там, когда это произошло?

— Да…

— Он… долго… страдал?

— Нет, умер на месте.

— Это правда?

— Клянусь Иисусом Христом!

— Тогда вы сняли с моей души большую тяжесть… Но прошу вас, сеньор, вы должны рассказать мне, как случилось несчастье, чтобы когда-нибудь потом я могла передать ваш рассказ детям.

Ради нее самой и в еще большей степени ради детей я стал слагать песнь о погибшем бандерильеро. Я описывал Хорхе таким, каким видела его Кармен в день обручения. Я воспевал его величавую осанку, ловкость, успех у зрителей, его мужество и отвагу, ставшие в моей версии причиной гибели. Для этой женщины, думавшей уже не о мертвом, а о живом — ибо теперь он навеки останется таким в ее памяти, — я описывал путь к триумфу. Кармен улыбалась, погрузившись в нереальное, приукрашенное воспоминаниями прошлое. Я рассказывал вдове ту правду, которую она жаждала услышать. И то, что она до последнего дыхания сохранит в памяти такой образ Хорхе, оправдывало мою ложь.

Я уже собирался уходить, но Кармен взяла меня за руку.

— Сеньор, вы любили Хорхе, верно?

— Да, сеньора, очень любил.

— Тогда я подарю вам фотографию, правда, довольно старую.

На портрете, который она мне дала, Хорхе был молодым, таким я знал его, когда он сражался с быками рядом с Луисом, еще не отмеченный ни поражением, ни жизненными невзгодами. Я положил фотографию в карман и покинул этот дом и его хозяйку, которой теперь остались лишь грезы о прошлом.

Отойдя достаточно далеко от дома, я вынул из кармана фотографию и снова посмотрел на лицо Хорхе. Я уже знал, что этот пристальный взгляд будет преследовать меня до тех пор, пока я не выясню, кто убил бандерильеро. Он, Марвин и я знали, что это не бык.

Все еще под впечатлением пережитого волнения я отправился в страховую компанию. Мне повезло — дон Фелипе оказался на месте. При виде меня он разыграл удивление.

— Дон Эстебан? Позвольте мне выразить некоторое изумление… Не вы ли утверждали, будто мой вид внушает вам отвращение?

— Я только что был у вдовы Гарсии…

— И что же?

— Надо выплатить ей деньги как можно скорее.

— Вам легко говорить!

— Хотите, я попрошу у дона Амадео поручительство на эту сумму до конца вашего расследования? Я уверен, он согласится. Тем более что я готов отказаться от своего процента прибыли.

Марвин немного подумал.

— Мы заплатим вдове Гарсии завтра же, — проговорил он.

Я протянул детективу руку.

— Благодарю, дон Фелипе… Я этого не забуду.

— Я тоже, дон Эстебан… Простите, если я снова вас рассержу, но я предпочту пока не пожимать вашу руку.

И опять волна гнева обожгла мне щеки.

— Это почему же, скажите на милость?

— Потому что я бы не хотел обмениваться рукопожатием с человеком, которого, возможно, мне придется отправить в тюрьму.

Наступила столь полная, глубокая тишина, что было слышно, как закрылась дверь по меньшей мере двумя этажами выше. Я с трудом сдерживал бешеное желание вцепиться ему в горло.

— Я пытаюсь следовать за… за ходом ваших мыслей, но это трудно… очень трудно! — наконец заметил я хриплым от волнения голосом. — Я очень долго размышлял над нашим разговором в Сантандере… и думаю, что вы правы. Кто-то убил Хорхе. Почему? Даже не могу себе представить… Возможно, если бы удалось выяснить, кто платил за статьи против нас…

Марвин, не перебивая, лишь покачал головой, и я продолжал:

— Знай вы, что такое куадрилья, дон Фелипе, ни за что не заподозрили бы меня… Мы с Хорхе много лет работали вместе…

— Порой люди убивают друг друга, прожив рядом много лет.

— Возможно, но вы не представляете самого образа мышления людей, работающих в одной куадрилье. Там каждый зависит от товарища… Вы видите корриду со стороны. А чтобы почувствовать, надо самому выйти на арену.

— Несомненно, дон Эстебан, не стану спорить. Но, как я уже говорил вам, я много лет проработал в уголовной полиции и там узнал, что от человека можно ожидать чего угодно. Понимаете, чего угодно! Брат убивает брата, друг предаем друга, сын расправляется с матерью, дочь приканчивает отца… Когда в деле замешаны человеческие страсти, не существует более ни законов, ни правил — ничего!

— В таком случае, я счастлив, что никогда не работал в уголовной полиции!

— А разве я говорил, что мне это доставляло большую радость?

Дьявол, а не человек! Он убивал меня шаг за шагом, но все же я не мог не чувствовать уважения и даже доверия к нему.

— Я не привык сталкиваться с мрачной изнанкой жизни, дон Фелипе, и могу лишь завидовать вашему хладнокровию, но я очень бы хотел вам помочь схватить за шиворот убийцу Хорхе Гарсии. А потому буду делать все, что вы сочтете нужным мне поручить.

— Вы кажетесь искренним, дон Эстебан, однако я так часто обманывался, принимая за честного человека первостатейного подлеца, что уже не верю внешним проявлениям.

— Значит, вы не хотите, чтобы я доказал вам свою невиновность?

— Я разберусь сам, а вас попрошу об одном: постарайтесь облегчить мне задачу.

— Каким образом?

— Да просто дать мне возможность как можно чаще и естественнее общаться с вашей куадрильей. Мне непременно нужно обнаружить источник зла.

Прощаясь, мы не подали друг другу руки.

В Альсире меня встретил отдохнувший, расслабившийся Луис.

— Мне не терпелось тебя увидеть, — сразу же заявил он. — Надо вместе поработать с плащом. Я заметил, что у меня есть кое-какие пробелы, а тут, в Валенсии, у себя дома, я не хочу сделать ни малейшей ошибки.

Я, как мог, успокоил друга, заявив, что его ждет грандиозный успех и что сам я в этом ни секунды не сомневаюсь. Поднимаясь к себе в комнату, я столкнулся на лестнице с Консепсьон. Мы молча кивнули друг другу. В отсутствие Луиса ломать комедию не стоило. И эта встреча далеко не согрела мое сердце. Смерть Хорхе Гарсии, оскорбительные подозрения Марвина, посещение Кармен и наконец глубокая, неизбывная враждебность той, кого я не переставал любить, несмотря на всю ее несправедливость, — все это обрушилось на меня непосильной тяжестью. Устав больше, чем если бы сам выходил на арену, я уже начинал всерьез завидовать судьбе Хорхе.

За ужином говорил, в сущности, один Луис. К счастью, он был, по обыкновению, так занят собой, что ничего не заметил. Матадор комментировал последние корриды, подчеркивал то, чем особенно гордился, анализировал ошибки и тут же рассказывал, каким образом намерен их исправлять. Луис восхищал и злил меня одновременно. Такая уверенность в себе успокаивала насчет будущих выступлений, но я сердился, что мой друг думает только о себе, ничуть не заботясь о судьбе бандерильеро, павшего рядом с ним. Все же за десертом Вальдерес наконец решил заняться другими, хотя чувствовалось, что он поступает так скорее из чувства долга, а не потому, что его это волнует.