Любовь Овсянникова - Наследство от Данаи Страница 21

Цапиком в Дивгороде называли одного самогонщика из заезжих поселенцев, который жил в Третьяковой, что за Собачьей балкой лежит.

Пьянство для Боди было милейшим занятием. Он умел выбрать благоприятный момент, настроение и интонацию, чтобы расположить Настиньку, умилить ее и выжать из нее деньги на «розговенье». Нона ошибалась — сам он к Цапику не бегал, так как безвылазно прогревал косточки на печи, а посылал туда Настиньку:

— И-и, Настинька, я вот сижу и вспоминаю Север. Ой, какие там были ребята! — этими словами он начинал наводить гипноз на женщину, очаровывать ее и продолжал: — Когда я был на Севере... О, если б ты видела...

— Как ты туда попал, Фомочка? — спросила слушательница.

— Да вот, попал. Нашел в Новогупаловке пальтишко, а оно оказалось не мое. Дали мне, Настинька, пятерик ни за што и послали в район реки Печоры. Но я сразу завоевал там авторитет. Бывалоча, приедут из Наркомата и идут не к директору, а сразу ко мне. Спрашивают: «Бовдур здесь?». А потом понадобились такие специалисты, как я, на Севере. Меня по решению столицы направили на берега Карского моря, где в него впадает Енисей. Там строился новый огород, Дудинка называется. Знаешь?

— Нет, котик.

— Ну вот. Я его строил. Меня сразу взяли на атлас и — туда!

— Куда тебя взяли, дорогой? — переспросила Настинька.

— На атлас, на этап значит. Слушай, и снова я стал большим человеком, меня поставили бугром по строительству. Я подобрал себе бригаду из двенадцати ребят. Орлы! — все из блатных. Начали работать. Опять же, как делегация из Москвы, — сразу ко мне, мол, надо здесь многоэтажный дом построить. «Хорошо, — говорю, — будет сделано. Только вы мне скажите, куда его окнами ставить, сколько шагов должно быть в длину, ширину и какая высота».

— Это мы вам сообщим дополнительно.

И Бодя продолжал выхваляться:

— Я иду и шагами — раз, два, три — меряю. Показываю ребятам: «Здесь бей кол, здесь и здесь». А москвичам говорю: «Можете ехать в столицу, вам здесь быть не обязательно». И отдаю подчиненным распоряжение: «Начинайте земляные работы, а когда возведете цоколь, за дело возьмусь я».

В этом месте Бодя всегда прикрывал глаза и замолкал в сентиментальной задумчивости.

— И-и, Настинька, ты не знаешь, што в строительстве самое главное.

— Что же, горе ты мое? — откликалась Настинька.

— Главное — завести углы. А когда я становился заводить углы — это было настоящее зрелище. Представь, на улице сорок градусов мороза, а я — в одной майке и из меня пар идет. Мои двенадцать ребят становятся на подсобные работы и не у-спе-ва-ют. Я шурую, у меня горит все в руках. Мужики стоят, смотрят: «Подлец, что делает!». А я как крикну: «Ребята, кельма!» — все прямо млеют вот восхищения. Ха-ха-ха-а-а! — долго смеется хриплым негромким смехом. — И вот я завел углы до конца и уезжаю в командировку. Через неделю возвращаюсь, а дом уже стоит. Главное же углы завести!

— Разве заключенных посылали в командировки? — кумекает женщина, что ее милый фантазирует.

Фома молчит, словно не слышит. А через несколько минут продолжает:

— А зарабатывали мы как! Я деньгам счету не знал. У меня посылать их было некому, и я все складывал в тумбочку. Приходит, бывало, получка. Кассирша прямо бегает за мной: «Данилович, возьмите деньги» — просит. «Иди к чертям! — говорю. — Сама отнеси в мою тумбочку». Она пойдет, пихает их туда, пихает, а они не лезут — места уже нет. Так она скомкает их и под подушку засунет, и все. А ребята голодали, особенно те, которые домой деньги отсылали. И вот приходит суббота, — шамкает рассказчик беззубым ртом. — Где-то на материке — холода, снега, морозы. А Север — в цвету. В Дудинке стоит жара, люди загорают на берегу Карского моря. Я лично любил в тени пальмы отдыхать. Говорю: «Ну, что, ребята, гульнем?». Привожу их в ресторан, где у меня свой столик был. «Что закажем?» — спрашиваю.

— И, и... — стесняются. — Ты хозяин...

— Что?! Я плачу, и шутки прочь! — говорю.

Первое дело, берем по сто пятьдесят. А на моем столике специальная кнопка была. Я официанта не зову-у-у! Нажал кнопку, дал сигнал, у официантов раздается: жу-жу-жу, и все уже известно. Ребята смотрят — только поговорили, а нам уже несут. Чудеса! А закуска! Чего душа хочет: огурчики, помидорчики. Все думают: «Что такое? Откуда?». А я сижу и: «Ха-ха-ха!». Потом мы любили петь. Особенно мне нравилась песня «Шумел камыш». У меня голос был, как у соловья. Все ребята уже перестанут петь, а я еще тяну: и-и-и! Да как подсвистну, как подсвистну!

Нона шмыгает хронически мокрым носом, так как она всегда простуженная была.

— Как это чудо могло свистеть? Ни одного зуба у него нет. «Шевер, шоловей, жову...» — обезьяна, — передразнивает и заодно констатирует она. — Наверное, и на «Шевере» не был, все врет.

— Ух ты, ведьма французская! Смотри, ишь какая! Кровь мою пьет, — аж подскочил от оскорбления наш лгунишка.

— Фомочка, не нервничай. Она еще ребенок, — успокаивала его Настинька.

— Пошел на фиг твой ребенок! Попробовала бы она на Севере так со мной обращаться, я бы шепнул ребятам, и наутро от нее только ухо принесли.

— Боже! Фома, ты думай, что говоришь!

— Што Фома? Што Фома? Ты знаешь, что она вчера сделала?

— Ги-ги-ги! — смеется Нона.

— Как будто ничего не сделала... — растерянно говорит Настинька.

— Да?! Я тихо сижу на печке, греюсь. Смотрю, заходят три цыгана и этот «ребенок» с ними.

— Где же обезьяна? — спрашивают цыгане. А твоя Нона на меня показывает.

— Вон, на печке сидит, — говорит им. Она, собака, ходит по селу и рассказывает, што вы в доме обезьяну держите. У... подлая! — выставляет Бодя в сторону Ноны два пальца рожками. — Кабы моя сила!

— Фомочка, она немного больная, не сердись на нее.

— Да? А деньги с цыган брать за этот цирк — не больная? Они за ней после этого три часа гонялись и не отняли.

— Что ты выдумываешь? Она не умеет быстро бегать.

— Зато цыгане умеют! А эта зараза вон на том осокоре отсиделась. Скажи спасибо, што после такого унижения я не видал ее. — И снова к Ноне: — Ах ты, ведьма!

— Не раздражайся, — просит женщина.

— Ты знаешь, Настинька, што? — успокаивается оскорбленный мужичонка. — Я вот сижу и вспоминаю Север. Если бы это было там, ты бы у меня вся в золоте ходила. А здесь же ничего нет! Возьми Цапика, — намекает на самогонщика из Третьяковой. — Што он здесь стоит? Ничего не стоит! А на Севере его бы на руках носили. Ты представляешь, какая у него голова? Это же уму непостижимо, какая голова!

— Чем же он такой умный? Всегда неопрятный. Что он выдающегося сделал?

— Хи-и-и... Што сделал? Ты смотри, вот эта свекла, это — трава, сорняк. А он из этого бурьяна такую самогоночку делает. Это же какую голову надо иметь! Здесь людей не ценят, Настинька... — и продолжает свое заклинание: — Настинька, так я говорю, вспомнил Север, и просто захотелось выпить.

— Где же его взять, Фома? Нет ничего.

— Ты знаешь што, Настинька? Набери ведро пашанички и отнеси Цапику. Пускай нальет просяного первачка.

— А сами чем будем зимой харчеваться?

— На-астинька, не жалей. Я скоро пойду на молзавод мастером работать. Меня с руками заберут. Ты у меня будешь в масле, как уточка, плавать. Да. А буду возвращаться с работы, печку кому-нибудь сделаю и полкосухи в кармане принесу. Тебе будут со всех концов нести и везти, завалят двор добром. Не жалей.

Набирает глупая Настя ведро пшеницы, отправляется к Цапика, наклонив голову.

— Настинька, подожди! — кричит ей вслед Фома.

— Что еще?

— Мы с тобой старые люди, нам надо больше отдыхать, иметь покой, тишину.

— Кто тебя, Фомочка, беспокоит? Отдыхай.

— Эгэ-э! Кто... Самый дорогой отдых — это на рассвете. А здесь у тебя во дворе этот петух: ку-ка-ре-ку! ку-ка-ре-ку! — орет и будит меня.

— Отцепись хоть от петуха! Что я ему, глотку заткну?

— Не надо! Ты его поймай, злодея, и отнеси Мотайлихе. Пускай нам сметанки нальет. Ты знаешь, я люблю сметанкой закусывать.

— А как же куры будут без петуха?

— Што куры? Куры яйца несут и без петуха. А которая захочет, пускай сбегает к соседскому. Зато у нас наступит покой. Да.

Так они выносили «пашаничку» и кур со двора и к весне умерли от голода.

***

Павел Дмитриевич закончил рассказывать и посмотрел на слушателей:

— Что притихли? Грустно, да?

— Странные судьбы были у людей, — сказала Надя. — Этот Фома Данилович имел фантазию, но не сумел развить ее в себе, направить в полезное русло.

— Да он ничегошеньки на свете не знал! — воскликнул Толик. — Непостижимо, он думал, что если море, значит, там тепло!

— Что правда, то правда. Если бы он получил для начала мало-мальское образование, хоть какое-то воспитание, то не наделал бы глупостей и остался бы человеком. Но тогда же, господи, детская беспризорность была такая, что сказать страшно. А он был, по всему, именно из беспризорников.