Александра Маринина - Жизнь после жизни Страница 22

— Да ну что вы, что вы, — поспешно разуверила его Настя, — ничего подобного я не думаю.

Валерий Васильевич оказался далеко не таким любителем поговорить, как его приятельница Муравьева, и потребовалось куда больше времени, чтобы вывести беседу в нужное русло и перейти к обсуждению убитых женщин.

Про Аиду Борисовну Полосухин рассказывал с восхищением и восторгом: и красавица она была, и умница, и характер золотой. Много знала, много умела. А какие сказки она сочиняла! А какие блюда готовила! А каких кукол шила! И с детишками общаться умела, они в ней души не чаяли. Единственный ее недостаток, по мнению Полосухина, состоял в том, что она не любила и боялась собак. К кошкам в приют для бездомных животных ходила, навещала их, даже, если надо, могла сама уколы им делать, а к собакам даже не подходила. Вот об этом Валерий Васильевич очень сожалел, он сам собак любит, и если бы у него было свое жилье, он бы непременно из приюта парочку взял бы, а то и трех.

Он признался, потупив глаза, что был влюблен в Аиду Борисовну, но безответно. Аидочка была очень приветливой и доброжелательной, но дистанцировалась от Полосухина, знаки внимания принимала, но не поощряла его, жалела, сочувствовала. Валерий Васильевич ситуацию оценивал трезво и понимал, что он ей не нужен.

— Куда мне до нее, — со вздохом заключил он. — Я все понимал. Но ведь сердцу не прикажешь, правда? Очень я по ней горевал. Очень. Но что поделаешь, надо пережить и идти дальше.

Что касается Галины Ильиничны Корягиной, то Настя ничего нового не услышала, рассказ Полосухина практически полностью дублировал слова Елены Станиславовны Муравьевой, только был более сдержанным и без ярких эпитетов. Полосухин подтвердил, что Аиду Борисовну Корягина не любила.

— Может быть, она ревновала? — спросила Настя.

Полосухин ужасно смутился, покраснел и забормотал, что так говорить с его стороны нескромно… неприлично… но, кажется, так оно и было. Настя решила идти напролом, в конце концов, чего стесняться? У нее есть задание, это ее работа, и работу надо выполнить.

— Валерий Васильевич, а вам не показалось, что Елена Станиславовна тоже ревновала вас к покойным дамам?

Полосухин не знал, куда девать глаза.

— Можно подумать, что я какой-то… Вы не думайте… Я же ничего… Но, кажется, она тоже… Это слишком самоуверенно с моей стороны…

— Да перестаньте, Валерий Васильевич, — Настя улыбнулась и махнула рукой, — вы интересный мужчина в расцвете сил, одинокий, чего удивляться тому, что на вас положили глаз одновременно несколько женщин? Это нормально, и не нужно этого стесняться. Я уже подробно разговаривала с Еленой Станиславовной и знаю ее мнение о покойных. А не можете ли вы мне сказать, как они сами относились к Елене Станиславовне?

— А вам зачем? — вдруг насторожился Полосухин. — Вы же социолог, вам про адаптацию нужно…

— Так это и есть про адаптацию, — очень серьезно ответила Настя. — Трудовая деятельность закончилась, и все интересы человека переходят в межличностную сферу. Теперь самым главным становится, кто что сделал, кто что сказал, кто как посмотрел. И мне важно выяснить, как меняется при этом отношение к другим людям.

Она врала наобум святых, надеясь только на то, что ее уверенность и напор не позволят Полосухину ни в чем усомниться.

Выяснилось, что Галина Ильинична называла Муравьеву прозападницей и говорила, что по ней плачут сталинские лагеря, что она не любит свою Родину, а любит западную культуру, где один сплошной разврат и растление, и называла старой блудницей. А Елена Станиславовна, в свою очередь, за глаза называла Корягину кондовым продуктом советской системы, которая сделала карьеру по партийной линии, привыкла всем очки втирать и командовать, привыкла, что ее все боятся и все получается, как она хочет, потому что связываться с ней и перечить — себе дороже. Что она тупая и необразованная и одевается как кикимора. Когда она допускала подобные высказывания при Аиде Борисовне, та миролюбиво отвечала: «Оставьте Галю в покое. Она несчастный человек. Единственное, что приносит ей радость, это власть и возможность подчинять себе людей. Она не умеет получать удовольствие ни от чего другого. Ее можно только пожалеть».

Об Аиде Борисовне Муравьева тоже ничего доброго не говорила…

— Вот вы знаете, например, что Аидочка ездила в Канаду? — спросил Валерий Васильевич.

Настя, конечно, знала, но сделала вид, что слышит впервые. И в самом деле, откуда бы ей об этом знать, если она социолог?

— Так вот, — продолжал Полосухин, — она никогда по собственной инициативе про Канаду не рассказывала, не кичилась этим, не то что Леночка, которая при каждом удобном случае вспоминала, что жила в Италии. Леночка, бывало, начнет расписывать прелести западного образа жизни и обязательно к Аидочке апеллирует, мол, Аидочка, согласись, что там лучше. Ты же своими глазами видела, подтверди, что я права.

— А Аида Борисовна что отвечала?

— Она говорила: «Ах, Леночка, людские страсти и пороки везде одинаковы».

— А Елена Станиславовна что?

— А она обижалась, поджимала губы и говорила: «Конечно, Аидочка, тебе виднее, ты всю жизнь только с пороками и людской грязью дело имела, откуда тебе знать, что такое настоящая культура». Вот так они и собачились постоянно.

Разговоры с Муравьевой и Полосухиным оставили у Насти странное ощущение гадюшника. Надо же, пенсионеры развели между собой такое варево из взаимной неприязни! И при этом называли друг друга Леночкой, Галочкой и Аидочкой. Куда там молодым до них!

Что же касается самого Валерия Васильевича, то Настя по некотором размышлении пришла к выводу, что он — обыкновенный прилипала. Женился на женщине аккурат накануне ее отъезда в Германию, ясно ведь, что не просто так женился, а исключительно ради того, чтобы жить на вполне достойном социальном пособии и не работать. Трудно поверить, что он ее по-настоящему любил, если знал, что она тяжело больна, и при этом позволял ей медленно и неуклонно убивать себя, то есть не просто равнодушно взирал на нарушения диеты, но еще и поощрял, и радовался. На диване полеживал, вышивал и смотрел телевизор. Ему что, в голову не приходило, что она может умереть от такой жизни? Он что, не думал, как будет жить, когда ее не станет? Одним словом, этот «замечательный, спокойный, вежливый и достойный во всех отношениях» Валерий Васильевич Полосухин просто-напросто инертный, безынициативный, ленивый и не особенно умный человек. Надо же, а Елене Станиславовне он так нравится! Неужели она всего этого не понимает?

Настя вернулась во флигель, разделась, открыла компьютер, чтобы записать новые сведения, и обнаружила на консоли тонкую, большого формата книгу в яркой обложке. Она взяла ее, повертела в руках. Это был сборник сказок Аиды Павловой. Рядом лежала записка от Тамары: «Настенька, извините, что зашла без разрешения. Я подумала, что вам это может быть любопытно. Т.В.».

Действительно, любопытно. Насте хотелось как можно больше узнать о двух погибших женщинах, чтобы как можно лучше представлять себе их характер. В конце концов, даже маньяк вполне может ориентироваться не на внешность, а на личностные особенности жертвы, а уж если оба убийства были совершены по личным мотивам, то понимание характера потерпевших просто обязательно.

Она с неприязнью посмотрела на пейзаж, светящийся на экране включенного компьютера, и решила, что успеет еще все записать. А сейчас она заберется с ногами на оттоманку, накроется пушистым пледом, который обнаружила на полке шкафа, подсунет под спину подушку и почитает сказки Павловой. Ну пусть не все, пусть хотя бы одну. Настя наугад открыла книгу. Вот эту. Сказку про фарфорового гуся.

Когда-то давно в густом баварском лесу жила-была Цапля. Была эта Цапля очень красивой, серая с белым, изящная, со стройной гибкой длинной шеей и желтым клювом. Ночевала она на большом дереве с пышной кроной, а кушать прилетала на реку, где ловила рыбку. Рядом, на берегу, стоял дом, и в одном из окон на подоконнике виднелся Фарфоровый Гусь. Цапля его очень любила.

Она часто садилась на подоконник со стороны улицы, а когда наступало лето и окна открывались настежь, она залетала в дом и стояла рядом со своим возлюбленным.

— Здравствуй, милый, — говорила она Гусю.

Но он молчал и даже не поворачивал голову в ее сторону.

— Я так рада тебя видеть, я скучала без тебя, — говорила Цапля.

Но Гусь молчал и не произносил ни слова.

Цапля трогала его крылом, гладила перышками его белоснежную голову, прикасалась клювом к холодному красному клюву Гуся, но ни разу он не ответил на ее ласку. Гусь был неживым.

Шло время, и Цапле надоело любить Гуся безответно. Она полетела к Волшебнице и попросила ее о помощи.

— Пожалуйста, сделай так, чтобы Фарфоровый Гусь ожил, — умоляла она. — Я хочу, чтобы он видел меня, слышал мои слова, разговаривал со мной. Я очень его люблю, и я уверена, что он тоже меня полюбит и мы будем очень-очень счастливы. Мы улетим ко мне на дерево и будем жить вместе долгие годы.