Анна и Сергей Литвиновы - Бойтесь данайцев, дары приносящих Страница 22

Я считаю, что Бог в итоге покарал его, Владичек. Бог покарал. Покарал – минутами и часами бессилия за кульманом или за конструкторским столом, покарал – ясным пониманием: а ведь я без этих ребят, которых угробил и посадил, на самом деле – ничто.

«Зато похоронен он, наверное, на Новодевичьем, а вдова его, верно, до сих пор наслаждается жизнью в отдельной квартире в Доме правительства», – даже против воли подумал Владик. И еще: «Как-то сомнительно эта история, как и другие писания Флоринского, доказывает существование Бога».

А вот тебе еще один человек (продолжал Флоринский) – в противовес. Тоже из РНИИ. Работал там со мной до войны такой Щ‑в Евгений Сергеевич. Тихий, умный, спокойный, скромный. Они с Королевым в ГИРДе познакомились в тридцать четвертом. Так вот, этот Евгений Сергеевич тогда страдал туберкулезом в сильнейшей форме. И он сам, и все вокруг считали, что он обречен. Никаких антибиотиков в те довоенные годы не существовало. В периоды обострений Щ‑в брал с собой работу и уезжал в Грузию, в горы. В связи с болезнью Евгения Сергеича все вокруг считали кем-то вроде юродивого. И ему позволялось то, что никто другой никак не мог себе позволить. Например, НЕ выступить на собрании, на котором все клеймили врагов народа, когда он ДОЛЖЕН был выступить. Или: по результатам работы комиссии, разбиравшей якобы вредительство Королева и Глушко, Евгений Сергеевич написал свое особое мнение и доказал, что нет, никакие они не вредители, не враги народа. Вдобавок – он приходил домой к арестованным и спрашивал у жен и вдов: чем помочь? В те годы поступок более чем мужественный. А его – не арестовывали. Считали: что с него взять? Все равно скоро умрет.

И вот когда РНИИ во время войны эвакуировали на Урал – Евгений Сергеевич исцелился. Неизвестно как, непонятно, что с ним произошло, но – туберкулез у него прошел. Это было чудо. Награда Бога.

Е. С. жив до сих пор. Стал видным ученым, доктором наук и профессором – конечно, тоже, как все мы, засекреченным. И не только много лет жизни получил за свою праведность, но и еще дополнительно: женился на первой жене нашего Сергея Павловича (Королева) – Ксении Максимилиановне. Воспитывает его дочку.

Ты можешь спросить меня, Владик, скептически, в связи с подлинными историями этих двух людей: а при чем здесь Бог? Да при том, что он вознаграждает и карает людей зачастую не за гробом, а еще здесь, на земле. Андрея Григорьича обуяла непомерная гордыня – один из страшнейших грехов, и через нее он пострадал – минутами творческого бессилия, заключением и ранней смертью. А Евгений Сергеевич Щ‑в был смиренен и кроток – одна из наивысших добродетелей, – благодаря чему Господь дал ему годы счастливой и плодотворной жизни.

23 октября 1960

А вот еще одна тебе история, сынок. Я узнал о ней, находясь в побежденной Германии, в сорок пятом – куда мы вместе с Королевым и группой товарищей выехали, чтобы похищать нацистские технические секреты. Оказывается, уже к сорок пятому году гитлеровцы достигли того, что мы сумели повторить только через десять с лишним лет: они создали межконтинентальную ракету, способную перелететь океан и поразить цель на территории Америки. Правда, атомную бомбу фрицы, слава богу, не сотворили, да и точность попадания их ракеты была весьма низкой. Чтобы накрыть цель в США, гитлеровцы разработали целую спецоперацию. Фашистские агенты были заброшены на территорию Америки. Им надлежало установить радиомаячки на высотных зданиях Нью-Йорка – Эмпайр-стейт-билдинге, к примеру. А на ракете, вооруженной взрывчаткой, должен был стартовать из Германии пилот-камикадзе. Правда, не совсем камикадзе, потому что на подлете к Нью-Йорку ему надлежало выпрыгнуть с парашютом – и в океане его подобрала бы фашистская подводная лодка. Однако, к горести фрицев, операция провалилась. Агенты, заброшенные в США с радиомаяками, засыпались и попали в лапы американцев.

Ну, и чем, скажи, мы принципиально отличаемся от фашистов? Тем, что техника пошла вперед и не нужен теперь привод по радио? И боевая часть нашей ракеты – не просто взрывчатка, а – атомная бомба? И отклонение боевой части от цели составляет двести-пятьсот метров, а сама она несет десять-двадцать-пятьдесят Хиросим?

Понимаешь, Владик, вся эта страшно секретная работа, которой мы заняты, она делается лишь потому, что всем нам здесь внушают, что Бога – нет. Понимаешь, Владик, эта система – советская, социалистическая – она, когда есть Бог, не работает. Потому что наша система основана на ненависти. И работает, питаясь ненавистью. Сначала к буржуям, потом к кулакам, врагам народа, троцкистам, зиновьевцам, Гитлеру, фашистским прихвостням. А как закончилась война – к американским империалистам, немецким реваншистам, врачам-убийцам и так далее. Наш Никита только чуть-чуть ослабил поводок, и конструкция стала потихоньку сыпаться. Хрущев испугался, что сейчас все рухнет, бросился назад гайку закручивать, а не получается у него – потому что он человек, конечно, вздорный и неумный, но, по сути своей, добрый. Не хладнокровный массовый убийца, как таракан усатый. Но даже Никиту при слове «Бог» корежит и крючит.

Потому что Бог – есть любовь. А СССР есть – ненависть.

Знаешь, когда в пятьдесят седьмом мы здесь, в Тюратаме, построили самый первый стол для запуска нашей первой межконтинентальной «семерки», которая способна ядерный заряд до Америки донести, один из заместителей Королева (кто конкретно, не скажу, ты его знаешь) задумчиво как-то обмолвился в нашем кругу: «А не кажется ли вам, господа, – именно это обращение, «господа», он и применил, круг-то был свой, и он был уверен, что не донесут, – что когда-нибудь нас всех предадут суду, как военных преступников?»

На этом записки Флоринского обрывались. Назавтра после последней записи, двадцать четвертого октября шестидесятого, он отправился на запуск янгелевской ракеты Р‑16. И она – убила его. «И что же его Бог? – грустно подумал Владик. – Почему он не уберег отца? Почему не послал ему на земле долгих счастливых лет? За что наградил столь мучительной смертью – от огня и химических ожогов? Единственное, на что можно надеяться: что за гробом он, как верующий, обрел царство небесное».

Владик, получивший записки отца одиннадцатого декабря шестьдесят первого, в день первого, неудачного запуска советского спутника-разведчика, сначала хотел их сжечь. Сталинские душегубские статьи в уголовном кодексе отменили, но лет на пять Флоринский в своих заметках понаписал. Плюс, разумеется, если их у Иноземцева вдруг найдут и прочтут, из комсомола исключат, с секретной работы снимут. Но, с другой стороны, жалко стало. Все-таки единственная память об отце. Единственное, как оказалось, наследство, что тот ему оставил. Поэтому Иноземцев решил не прятать бумажки ни в каком тайнике – он видел на примере Флоринского, что бывает, если с хозяином койко-места что-то вдруг случается, – их может отыскать кто угодно. «Буду носить бумагу всегда с собой, – решил он. – Если со мной что случится или я почувствую, что тучи сгущаются, – всегда найду хоть три минуты времени, чтобы заметки сжечь».

Москва.

Лера

Человек, пришедший к Лере на встречу в Лефортовский парк, ничем среди прочих советских людей не выделялся. Точнее, он сошел бы за своего в кругах, где вращались они с Виленом: в «генеральском» доме на Кутузовском, где они жили, в коридорах секретных «почтовых ящиков» и министерств: пальто, шляпа, начищенные ботинки, отглаженные брюки. Правда, говорил он с легким акцентом, что делало его похожим на прибалта, советского эстонца или латыша.

– Вам привет от Марии, – сказал он, усаживаясь на лавочку. У Леры сердце колотилось невыносимо и во рту пересохло, поэтому она едва вымолвила: «Добрый день».

– Вы хотели с нами сотрудничать, – проговорил он. – Я подтверждаю нашу заинтересованность в этом. Хочу заверить вас, что самым главным для нас является ваша безопасность, поэтому прошу вас все правила выполнять неукоснительно. Отступление от них чревато самыми серьезными последствиями для всех, прежде всего для вас. Поэтому мы с вами, Валерия Федоровна, встречаться больше не будем, а связь поддерживать станем через оговоренные здесь каналы. – Он похлопал рукой по скамейке – тут Лера (от волнения зрение у нее стало таким, словно она из туннеля или со дна колодца за всем наблюдала) заметила, что на скамейке появилась пачка болгарских дамских сигарет «Фемина». – Но будьте уверены, что в случае любой беды или неприятности мы немедленно придем к вам на помощь. – И товарищ (если его, конечно, можно было назвать этим словом) встал, прикоснулся одним пальцем к шляпе и молвил: – Честь имею. – Пачка осталась лежать на лавке. Лера покуривала и как раз предпочитала «Фемину» – в чем, впрочем, среди тогдашних интеллигентных москвичек была не оригинальна.