Екатерина Лесина - Хризантема императрицы Страница 22

Распродается, в бабки переводит, нарочно все тратит, чтоб ему ничего не досталось! Всегда она так, всегда лишь бы ей хорошо было, а на других плевать. Ухватила, выгрызла наследство и гуляет. А ему только и остается, смотреть да скрежетать зубами от злости. Он не выдержал и спросил:

– Тебе деньги нужны?

– Мне? – нервная улыбка, так хорошо ему знакомая и ответ, который совсем не ответ, а встречный вопрос. – С чего ты взял?

– Нет, но... ты же продаешь вещи! Ты же папины вещи продаешь! И дедушкины!

– И прадедушкины тоже. Только тебе, убогий ты наш, какое дело? Твоего здесь нет и беспокоиться не о чем. Или, Милочка, ты все еще надеешься похозяйничать тут? Скажем, после моей смерти?

– Ну что ты... и в конце концов я имею право! Я твой единственный родственник!

– Не единственный, это, во-первых. А во-вторых, лучше я все музею отпишу, чем тебе оставлю. Или найду достойного человека, который...

– Даша, Дашенька, Дашулька, ну зачем тебе это? Ну что за блажь! Я терпел, я наблюдал за тобой, я надеялся, что ты одумаешься. Столько лет рядом, нужно лишь руку протянуть...

– Чтобы ты в нее плюнул? – резко оборвала она. – Милочка, кому ты сказки рассказываешь? Это не ты был рядом, это я вернулась сюда. Сама. По собственной воле. А тебе просто некуда было деваться. Что, думаешь, не знаю, насколько ты меня ненавидишь?

Не знает, не представляет даже, потому что и сам Милослав не представлял – слишком уж глубоким было это чувство. Подавляющим. Всеобъемлющим. Оно появилось давно, в университете, из которого его отчислили, или еще раньше, в школе, особенно при подведении годовых отметок, или в детском саду, куда его Дашка водила. Или, очень даже возможно, он сразу с ненавистью и родился.

А что, встроенная, помогающая выжить, спасительная и невероятно горькая.

Кем он был для них? Поздняя игрушка родителей? Нудная обязанность? Только Анжела любила его по-настоящему, понимала, берегла.

– Если пришел меня убить, то убивай, – Дашка открыла корзинку, из которой вытащила алую шелковую ленту и ножницы. – Если нет – убирайся. Разговаривать с тобой у меня ни малейшего желания.

– Это ты мне звонила?

– Я? Звонила тебе? Зачем?

Чтобы пугать, шантажировать, унизить в очередной раз, указать на место – тысяча причин, но один ответ – только она достаточно умна, чтобы докопаться до истины.

– Знаешь, Милочка, – спокойно сказала Даша, отхватывая от ленты алый лоскуток. – Сдается мне, что тебя хотят использовать. А ты, глупый, и рад поддаться. Ты слишком труслив, чтобы думать логически.

Вот стерва! Всегда стервой была.

Щелкнули ножницы, кусок алого шелка упал на колени.

– Гораздо интереснее то, кто это может быть? Ты случайно не знаешь, кому мог перейти дорогу? Хотя ты же никогда не обращал внимания на людей. Действительно, зачем? Ведь важен только ты...

Еще щелчок. И еще. Шелковые ошметки складываются причудливым узором, от которого он не может отвести взгляд.

– Ты никого никогда не слушал, наоборот, тебе нравилось идти наперекор. Не потому, что ты и вправду хотел причинить вред, нет, для этого нужно думать, а думать ты не способен, другое дело пакостить исподтишка, чтобы позлить Сержа. Ты мелочная тварь, и только Желлочка видела в тебе что-то большее.

Желлочка? Зачем она вспомнила Анжелу? Хочет напомнить о том деле? А он не виноват, ну не виноват и все! И кому как не Дашке знать это.

– А ты ее убила! И Сержа тоже, из мести. И Лельку выставила из дому, напугала, как и меня. Ты всегда умела решать проблемы быстро и решительно.

– А ты всегда только и умел, что ныть да искать виноватых, – чертова стерва даже не вздрогнула. Не боится? Ну да, у него доказательств нет, у него ничего нет, кроме собственного страха и отчаяния. Но хватит, он устал от всего этого, он знает выход, он сумеет.

Дашка сгребла отрезки ленты в корзинку, туда же положила ножницы, а саму корзинку поставила на стол. Спокойно собрала прилипшие к юбке красные ниточки.

– А Желлу ты убила, испугалась, что проболтается, расскажет о шкатулочке... она бы непременно сказала, она меня любила.

Дашка подъехала ближе, так близко, что острые коленки ее уперлись в его ноги. Пахнуло бальзамической вонью, духами, хозяйственным мылом и церковным ладаном. Ледяная ладошка схватила за руку, сжала, слишком уж крепко, так, что и не вырвешься, дернула, заставляя нагнуться.

– Нужно быть святой, чтоб любить такого ублюдка, как ты. И если кто и виноват в смерти Желлы, то ты, Милочка.

Вырваться, оттолкнуть, убраться прочь из этой квартиры. Дашка нарочно, Дашка всегда его обижала, сначала из ревности, потом из стервозности характера. Она и Серж, сладкая парочка, папины любимчики, родительская радость. Всегда вместе, всегда друг за друга, а он, Милочка, с самого детства лишний. Он мешал, он крутился под ногами, отвлекал и портил вещи... только Желлочка его и любила.

– А она и вправду помнила о тебе, спрашивала, – Дашка дышала в лицо шоколадом и перцем, остро-сладкое, несочетаемое, как вся его жизнь. – Ты ж ни разу не заехал, не навестил. А глядишь, потратил бы минутку, и узнал бы, где шкатулочка хранится.

Не было у него минутки. Да и желания тоже. Тогда ведь все казалось простым и ясным, Желлочка любит, Желлочка не забудет, Желлочка до последнего с ним.

Желлочка предала. Нет, не сама, ее заставили, Дашка обманом в доверие втерлась, выманила, вынюхала, вызнала про шкатулку и к рукам прибрала. А Желлу отравила и его, Милослава, подставила.

– Вон пошел, – тихо сказала Даша. – Если не хочешь поближе познакомиться с Германом. Предупреждаю, он не настолько хорошо воспитан, чтобы спокойно отнестись к твоим извращениям.

Все-таки она! Выдала себя! И сделала это нарочно. Какую игру она снова затеяла?

Гений

Дождь тарабанил по нервам. Они как провода, протянутые от головы к руке, оголенные, беззащитные перед каплями, каждая из которых вызывала судорогу, коллапс, почти гибель вселенной. И водка, которую он пил, нисколько не заглушала, скорее напротив, обостряла болезненность восприятия.

В комнате было темно. Вельский не любил темноту, но сегодня он заставлял себя внимать ей, ловил каждый шорох, резкий скрип половиц в соседней комнате, которая, как он знал, пуста, но тем не менее... тем не менее половицы скрипели, а с ними дверца шкафа – кто ее открывает? Вот зашелестело, зашуршало, заставляя затаить дыхание, кривая тень скользнула по стене, метнулась, норовя коснуться, и Вельский, тонко взвизгнув, отполз в сторону. Тень отступила.

Нет, он не будет включать свет. В страхе и немощи новое рождение, новая сила, и он, пусть пока еще сохранил подобие человека обыкновенного, твари дрожащей, но вот-вот переродится в нечто новое. В его руках его грядущая судьба, неотвратимая в мощи своей.

И топор. Топор отложить можно, а лучше бы завернуть в черный пластиковый пакет, который лежит в одном из ящиков на кухне, заклеить лентой, вынести на помойку или к реке. Сверток плюхнется в воду, порождая беспокойные круги, всколыхнет уютную муть, потревожит мягкую подушку ила и исчезнет навсегда.

А с ним и надежда на преображение.

Полыхнула молния, вслед за которой прокатился громовой раскат, слабо зазвенели стекла. И над самым ухом кто-то тяжело вздохнул.

– Я не боюсь, – сказал Вельский сам себе и подтянул топор поближе. – Страх для убогих...

Зазвонил телефон. Вельский потянулся к трубке, но не поднял сразу. Предчувствие чего-то плохого, способного снова изменить уже однажды измененную судьбу, заставляло медлить. А телефон надрывался, то радостно, то обиженно, то глухо.

– Алло? Алло... это ты? Ну наконец-то, что ж ты так долго, я заждалась! Знаешь, отсюда не так-то просто дозвониться, – голос, долетавший сквозь треск и шум помех, был знаком. Женька? Нету больше Женьки. Исчезла, растворилась в небытие! От нее остались пятна на лезвии да клок волос.

– Между прочим, тебе просили передать, чтобы ты поторопился. Слышишь? Не затягивай, а то все испортишь. Ты же хочешь стать известным?

– Хочу, – ответил Вельский, а вышло мычание, губы вдруг онемели и перестали слушаться, и руки тоже, иначе он бы не позволил, он бы отключился, бросил трубку. Мертвые мертвы, и нечего мешать.

– Трус. Какой же ты трус! И неудачник. Графоман несчастный. Знаешь, это даже хорошо, что ты меня убил, потому что жить с таким скотом было просто невыносимо. Да, я тебе изменяла!

– Сссс...

– Вот, даже сказать ничего не можешь. Ты ж импотент, как в постели, так и в творчестве. Смотри, это твой последний шанс, не используешь – навсегда останешься таким, как сейчас, никчемною амебой ...

Помехи почти исчезли, и голосок журчал, журчал, журчал... ручеек по камушкам, вода по проводам, по нервам. Рука судорожно сжала топор, поднялась и резко, с размаху, с наслаждением опустилась. Лезвие застряло в пластмассе, но Женька заткнулась.

И это хорошо. Это замечательно. Ее давно следовало заткнуть. А что до остального – тут она не права, он воспользуется шансом, станет знаменит. Жесток, беспощаден, популярен.