Буало-Нарсежак - В тесном кругу Страница 22

Жюли пришла в «Ирисы». В холле она столкнулась с выходящим от Глории доктором Приером.

— Моя сестра заболела?

— Нет-нет, успокойтесь. Она просто немного переутомилась. Давление, правда, повышенное. Для нее 23 — это много. Скажите, может быть, ее что-нибудь тревожит? Вы ведь понимаете, в ее возрасте человека уже нельзя назвать ни здоровым, ни больным. И она тоже существует благодаря установившемуся равновесию. Стоит чуть поволноваться, и хрупкий баланс нарушится.

Жюли долго рылась в сумке, пока наконец не отыскала ключ и не открыла дверь. Одновременно она пыталась шутить с доктором.

— Извините. У меня слепые руки. Им нужно время, чтобы распознать знакомые вещи. Не зайдете на минутку? Хотите чего-нибудь выпить?

— Нет, спасибо. Я спешу. Мне еще нужно зайти в «Подсолнухи». Мадам Монтано слегка поранила палец, когда распаковывала ящики. Нет-нет, ничего серьезного. А кстати, вы знаете, пока я осматривал вашу сестру, она без конца расспрашивала меня про новую соседку. Вначале я даже подумал, что они родственницы.

— Ах, доктор, у нас больше нет родственников. Вернее, почти нет. В нашем возрасте… Мы так давно идем по жизни, что растеряли по дороге всю родню. Мы сами уже не люди, а кладбища.

— Да что вы такое говорите! — возмущенно воскликнул доктор. — Но меня сейчас волнует другое. Я вот все думаю, а разумно ли было объединять на таком узком пространстве сразу двух столетних дам? Мне кажется, я мог бы поклясться, что это соседство сильно раздражает вашу сестру. Возможно, ее нынешнее расстройство вызвано именно этой причиной.

— И что вы советуете?

— Во-первых, необходимо снизить давление. А затем…

Доктор чуть подумал.

— Затем я, возможно, порекомендовал бы легкое успокоительное. Но очень осторожно и под моим наблюдением. Понимаете, она сейчас как фитилек, который, стоит его чуть привернуть, готов погаснуть. В то же время слишком сильное пламя его тоже неминуемо уничтожит. Так что следите за ней и держите меня в курсе. А как вы сами себя чувствуете?

— О, я не в счет, — сказала Жюли. — Сейчас меня беспокоит только Глория.

— Ах нет же! Я же вам сказал, оснований для беспокойства пока нет. Главное, пусть отдыхает. Ни к чему ей такое количество гостей. Впрочем, я то же самое сказал и ей. Завтра зайду еще раз.

Жюли проводила доктора до двери и на прощание вместо руки протянула ему свое запястье, которое он пожал.

— Обещаю вам, что не спущу с нее глаз, — сказала она.

Когда она произносила эти слова, ей показалось, что она как бы раздваивается: голос лжи отдавался в ней эхом самой искренней интонации.

Она не спеша переоделась в темное платье и сменила перчатки, а потом пошла к сестре. Глория сидела в кресле. Рядом с ней стояла ее палка. Вид у нее был довольно злобный, но при виде Жюли она постаралась изобразить на лице выражение страдания.

— Плохи мои дела, — сказала она. — Только что был доктор. Он уверяет, что я сама выдумываю себе болезни, но я чувствую, что это не так. А что это ты мне принесла?

Жюли с такой неловкостью начала развязывать пакет, что Глория не выдержала и почти вырвала его у нее из рук.

— Дай сюда. Бедняга. Иначе ты никогда не закончишь. Удалось что-нибудь найти?

— Не слишком много, — ответила Жюли. — Лучший период в жизни Джины приходится на послевоенное время. Тогда вышло «Дело Хольдена». Ей было пятьдесят лет, но…

— Постой, почему пятьдесят? — прервала ее Глория.

— Ну да, пятьдесят.

— Ты-хочешь сказать, что она родилась в том же году, что и я? В 1887-м?

— По крайней мере, здесь так написано.

— Покажи.

Жюли нашла нужную страницу, и Глория вполголоса принялась читать вслух статью.

— Я хорошо помню молодого Рея Молиссона, — сказала она. — Это было в 51-м году. Я как раз организовала квартет Бернстайн. Значит, ей было шестьдесят четыре года, когда этот дурак из-за нее покончил с собой? Невероятно. Хотя да, все верно. Я выступала в Лондоне, и тогда же молодой скрипач Коган получил премию королевы Елизаветы. Господи, это точно был 51-й год!

Она выпустила книгу из рук на колени и закрыла глаза.

— Жюли, ты представляешь, что здесь начнется, когда она расскажет эту историю? Потому что, будь уверена, как только она хорошенько устроится, она сманит к себе своими историями всех моих подруг. Не спорь! И все эти идиотки, которым нечем заняться, начнут распихивать друг друга локтями, лишь бы сунуть свой нос в ее амурные дела!

Жюли следила за сестрой тем же изучающим взглядом, каким доктор Муан рассматривал ее собственные рентгеновские снимки. Глория без конца поводила головой, а рот ее кривила легкая гримаса страдания. Потом, не открывая глаз, она тихо произнесла:

— Жюли, я много думала. Я больше не вынесу присутствия здесь, рядом со мной, этой потаскухи. Лучше я сама уеду куда глаза глядят. Не один же в мире «Приют отшельника».

У Жюли ухнуло сердце, и по одному этому она поняла, насколько дорожила своим планом. Стоит им перебраться отсюда, как к Глории моментально вернется все ее здоровье. И все рухнет. Конечно, в каком-то смысле все это не имеет никакого значения. Но в то же время… нет, это было бы ужасно. Жюли энергично потрясла Глорию за плечо.

— Ты говоришь глупости. Послушай. Возьми себя в руки. Во-первых, в этих местах больше нет такого заведения, как наше. Но даже если что-нибудь похожее найдется… Допустим, мы уедем… вернее, ты уедешь, потому что у меня просто не хватит духу трогаться с места…

Глория резко поднялась с кресла и полным растерянности взглядом посмотрела на сестру.

— Ты поедешь со мной! — воскликнула она. — Ты прекрасно знаешь, что я без тебя не могу.

— Ладно, — примирительно сказала Жюли. — Допустим, мы уезжаем из «Приюта отшельника». Кто этому будет радоваться больше всех? Кто станет потирать от счастья руки? Кто? Ясное дело, Джина. Джина, которая сможет отныне поливать тебя грязью, потому что ты уже не сможешь заткнуть ей пасть. Ну и что, что ради нее молодой человек покончил с собой? Это ей даже льстит. А что скажут про тебя, бедная моя Глория? Развод — раз. Второй муж, который кончает самоубийством после обвинения в гомосексуализме — два. Третий муж, высланный из страны за мошенничество, — три. Четвертый муж…

— Заткнись! — простонала Глория.

— Милая моя, это не я, это она все будет рассказывать. Она всех убедит, что ты просто не могла не уступить ей место. И защитить тебя здесь будет некому.

— То, что ты говоришь, это прошлое. А я никогда никому о нем не рассказывала.

— Да, но если она узнает, что тебя интересует ее прошлое, она обязательно начнет рыться в твоем. Стоит тебе начать наводить справки о ее юности, о ее детстве, как она немедленно займется тем же. В сущности, ее можно понять. Она имеет полное право ничего Не рассказывать о том, как прошли ее первые годы в Неаполе.

— Мне плевать на ее первые годы, — грубо прервала ее Глория. — Но я никогда не смирюсь с тем, что она воображает, будто родилась тогда же, когда и я.

— Это еще надо проверить, тогда же или… В конце концов, единственное, что может иметь значение, — это ваша карьера. И твоя ничуть не беднее той, что сделала она. Ты — образец цельного существования. Любая из твоих подруг мечтала бы быть такой же, как ты. Поэтому довольно тебе стонать. Для начала займись-ка своим здоровьем. Я куплю тебе что-нибудь стимулирующее. А ты снова слушай музыку, распахни двери и улыбайся. Будь такой, какой привыкла быть.

Глория погладила сестру по руке.

— Спасибо. Ты лапочка. Не знаю, что это на меня накатило. Вернее, слишком хорошо знаю. Мне внезапно пришло в голову, что награждать собираются не артистку, а столетнюю старуху. А если нас будет двое, то, возможно, Монтано тоже наградят. А уж этого я точно не переживу.

Жюли эта сторона вопроса раньше как-то не приходила в голову, но после короткого колебания она поспешно ответила:

— Я все разузнаю, но в любом случае тебя представили к награде первой. А ведь это всегда вопрос времени. Так что выбрось все это из головы и успокойся.

Ей ни в коем случае нельзя было показать свое замешательство, а потому она прошла к электропроигрывателю и перевернула пластинку.

— Немножко Моцарта, — сказала она. — Помнишь?

— Сколько раз я его играла, — ответила Глория.

И она молитвенно сложила руки. «Неужели она настолько постарела?» — про себя подумала Жюли.

— Подойди, — тихо позвала Глория. — Я подсчитала. Мне нужно продержаться ровно три месяца, до дня рождения. Потом можно умирать. Но сначала я должна получить орден. Согласна, это глупо, назови это как хочешь, но я не могу думать ни о чем другом. Как ты думаешь, могут дать орден Почетного легиона иностранке? Ведь она же итальянка. Я служила Франции, а она? Дай-ка мне альбом вырезок.

— Который?

— Шестой том.

Она почти наизусть помнила содержимое каждого из этих альбомов. Все газетные и журнальные вырезки хранились в строгом хронологическом порядке. Здесь были отчеты о концертах, статьи известных критиков, хвалебные рецензии, интервью, фотографии Глории, в окружении журналистов и зевак направляющейся к концертному залу, — одним словом, сорокалетняя история славы, запечатленная в заголовках на разных языках мира: «Wonder woman of French music», «An enchanted violin», «She dazzles New York audience»…