Дик Фрэнсис - Лучше не возвращаться Страница 22

— Насчет чего?! — переспросила Белинда.

— Да так…

— Кен! — Ее раздражение можно было понять. — Если ты имеешь в виду то, что происходит в лечебнице, то Питеру будет трудно понять это с точки зрения ветеринарии, а тем более найти этому объяснение.

— Речь идет о пожаре, дорогая, — тихо сказала Викки.

— Да, мама, но этим займется полиция.

Белинда, сидевшая на переднем сиденье рядом с Кеном, была одета в кожаную юбку каштанового цвета, объемный белый свитер, высокие, до колен, сапоги и кожаную куртку. Она выглядела хорошенькой и изящной: волосы свободно спадали на плечи, губы слегка оживлены помадой. Кен, явно любуясь ею, то и дело поглаживал ее по коленке.

Я сидел между Викки и Грэгом сзади, где нам троим было, по правде говоря, тесновато. Мы с Грэгом неловко терлись друг о друга ляжками, а время от времени Викки прикасалась ко мне коленкой. Она была одета в ярко-красное, что подчеркивало белизну ее волос. Если не считать небольшого пластыря на ухе, к ней, похоже, снова вернулось былое жизнелюбие, хотя она и продолжала жаловаться, что в самый непредсказуемый момент может неожиданно задремать.

Я справился о здоровье кобылы. Белинда со знанием дела ответила:

— Никаких признаков рефлексии, поэтому вчера вечером мы убрали желудочный зонд. Этим утром она уже ела сено и пила, как обычно. Так что все в порядке, — она с обожанием посмотрела на Кена: любовь придавала ей уверенности в себе.

Что касается Кена, то он выглядел не таким озабоченным, как обычно, словно решил на время отложить в сторону самые тревожные мысли, искренне желая, чтобы его пассажиры весело провели время. Он даже предложил сделать небольшую прогулку по Стрэтфорду, посмотреть на театр, лебедей и множество деревянных построек эпохи Тюдоров, некоторые из которых в самом деле были построены в то время.

На ипподроме мы разбрелись кто куда: Викки и Грэг отправились поискать, где можно перекусить, оставив меня одного бродить и радоваться своему первому за много лет посещению соревнований по стипль-чезу. Челтенхемский ипподром был игровой площадкой, до боли знакомыми задворками моего детства. Мамина помощь с секретарской работой была на самом деле полным рабочим днем в конторе управляющего ипподромом. На ее зарплату мы и жили. Во время школьных каникул, пока мама трудилась за письменным столом, я с разрешения управляющего лазил, где мне вздумается: среди построек и по беговым дорожкам. Причем единственным условием было, чтобы я не надоедал. Начни я надоедать — и это означало бы немедленную ссылку к бабушке (настоящему тирану), где я проводил бы бесконечно скучные дни под ее бдительным наблюдением в маленьком затхлом домишке. Поэтому я изо всех силах старался делать все, что угодно, только не надоедать. И, нужно отдать должное моему рвению, во многом преуспел.

Дни скачек были настоящей сказкой (и причиной прогулов в школе), и до тех пор, пока на горизонте не появился Джон Дарвин, я воспринимал как само собой разумеющееся, что однажды я окажусь среди тех мужественных жокеев, что взмывали в воздух над турникетами. Я стоял у входных ворот и ждал, пока мимо пронесутся великолепные скакуны. Я слышал ругань жокеев, а вечером под одеялом повторял бранные слова. Я читал спортивные газеты, смотрел соревнования по телику; знал кличку и награды каждой скаковой лошади, ее тренера и жокея; вечно мечтал о том, как стану знаменитым жокеем и выиграю все первенства, а особенно то, что проводилось у нас — Золотой кубок Челтенхема.

Существовало два препятствия, которые если не убили мою мечту, то помешали ее осуществлению. Во-первых, у меня не было своего пони, и мне редко выпадала возможность поездить верхом вообще, не говоря уже о серьезной практике, в которой я так нуждался и которую так хотел получить. А во-вторых, я столкнулся с непреклонностью матери, решившей, что я ни в коем случае не должен достичь своей цели.

— Это у меня в крови, — возмущался я, когда мне было десять лет, едва выучив эту так волнующе звучащую фразу. — Попробуй докажи, что нет!

— В крови или нет, но посмотри, до чего это довело твоего отца!

Оно довело его до могилы. Человек, который произвел меня на свет и которого я знал только по фотографиям, проработал жокеем в скачках с препятствиями всего один короткий год. Однажды утром он, как обычно, выехал верхом, ведя связку лошадей учебным галопом. Говорили, что лошадь, шедшую под ним, вспугнула птица, неожиданно вылетевшая из кустов. Его выбросило из седла прямо на дорогу, под колеса проезжающей мимо машины. Когда другие ребята подбежали к нему, он уже скончался.

Не было ни сообщений в газетах, ни большого шума, непременно поднявшегося бы, погибни кто-то на скачках. Мать до сих пор хранит пожелтевшую от времени вырезку из местной газеты, в которой очень кратко сообщалось: «Пол Перри, 21 год, подающий надежды молодой жокей, погиб утром прошлого вторника на Бейдон-Роуд, в Ламбурне, в результате несчастного случая, происшедшего при столкновении лошади, на которой он ехал, и проезжающей мимо машины. Ни лошадь, ни водитель не пострадали. Выражаем соболезнования вдове Пола Перри и его малолетнему сыну».

Вдова же, которой самой едва исполнилось двадцать лет, в течение нескольких месяцев получала пособие от Фонда жокеев-инвалидов — этой замечательной организации, со временем нашедшей для нее, квалифицированного секретаря, работу на Челтенхемском ипподроме. Все говорили, что это хорошее решение проблемы — тактичное и результативное. Ребенок Перри — то есть я — мог при этом расти и воспитываться в мире своего отца, чтобы со временем пойти по его стопам.

Очень долго я не осознавал, насколько чистым был этот мир и как я обязан ему. Лишь вернувшись в Англию уже как Питер Дарвин, чтобы сдать вступительные экзамены в Оксфорд, я понял, почему о раннем детстве у меня остались в основном светлые воспоминания. С тех пор если я и жертвовал что-либо на благотворительные цели, то это были взносы в Фонд жокеев-инвалидов.

В Стрэтфорде, когда я вновь окунулся в давно забытый мир моего отца, от которого меня отделяли двадцать долгих лет, мне стало казаться, что время каким-то странным образом остановилось. На информационном щите многие фамилии жокеев остались прежними, должно быть, сыновья и Дочери тех, перед кем я преклонялся. В программе забегов то же самое было с фамилиями тренеров. Впоследствии я узнал, что многие из них относились к прежнему составу.

Старик Иглвуд, например, которого я увидел, когда он перед первым забегом стоял, опираясь на трость, рядом со своим скакуном. Дж. Роллс Иглвуд, отец Рассет Иглвуд, это ее мы называли между собой «голой задницей». А еще он доводился родней Иззи, бывшей пассии Кена Макклюэра. Да, безусловно, это был все тот же человек, которого я знал раньше. Но, признаюсь, никогда бы не вспомнил о нем просто так. А вот теперь будто нажали какую-то клавишу в мозгу, и мигом все поднялось из глубин памяти. Кстати, помимо прочего, имя Иглвуда ассоциировалось у меня с властью и страхом.

Только вот среди самих лошадей не было ни одной знакомой, даже если проследить их родословную. Слишком много поколений скакунов сменили друг друга. Многих владельцев тем не менее я узнавал, они служили живыми примерами верности любимому делу.

Я поискал в программке имя Ронни Апджона, грозившего пришить Кену дело за то, что он посмел выиграть скачки с лошадью, от которой Апджон отказался. Но сегодня он не принимал участия в скачках.

Апджон… и Трэверс. Апджон и Трэверс. Эти имена вертелись у меня в голове в неразрывной связи друг с другом, как Абботт и Костелло, но только не в комическом ракурсе.

Я развернулся и начал прокладывать себе путь через толпу, чтобы найти хорошее место на трибунах. Публика, посещавшая скачки, совсем не изменилась: было, может, немного меньше шляп, немного больше футболок, но производители таких знакомых пальто и теплых курток, по-видимому, весьма преуспевали в своем бизнесе. На лицах людей, снующих туда-сюда, чтобы как-то убить время, застыла все та же печать беспокойного ожидания. Букмекеры выкрикивали из-под щитов все те же вымышленные имена. Обрывки фраз, доносящиеся из толпы, были словно эхо голосов, звучавших здесь больше четверти века назад.

— …вырвался, когда выходил на прямую…

— …как можно ехать в качалке, если…

— …прямой, как штопор…

— …какая низость…

— …гандикап его доконал…

Я улыбнулся, чувствуя себя чужаком, вернувшимся на когда-то любимую, но потерянную планету. И так как я не смотрел, куда иду, то буквально врезался в двух невысоких мужчин в темно-синих пальто, которые, как выяснилось, были японцами.

Я попросил прощения на английском языке. Они молча поклонились мне, и я пошел вверх, на трибуны.

Двое японцев, стоявших внизу немного слева от меня, выглядели обеспокоенными и потерянными, и у меня возникло чувство, что одного из них я встречал раньше. Тем не менее быстрый перебор правительственных чиновников, с которыми мне приходилось работать, не прояснил ситуацию. Я пожал плечами и посмотрел в сторону, на лошадей, готовящихся принять участие в забеге и трусцой сбегавшихся к стартовому столбу.