Марианна Баконина - Девять граммов пластита Страница 22

– Они ее спрашивают: вы сможете узнать голос? А она: какой голос? Они: во сколько точно был звонок? Она: я же записала… Короче, два опера бились с ней целый день. Потом переписали эту грандиозную запись в журнале и ушли, обозвав Ирку «трудным свидетелем». Она почему-то обиделась и твоего телефона им не дала. Сказала, что всяким не положено и вообще, мол, ты в командировке в Хакассии и будешь только через неделю. Но они тебя все равно найдут.

– А почему в Хакассии? – удивилась Лизавета.

– Об этом даже Ирочка не знает. Ладно, до завтра. Напоминаю, выезд в одиннадцать. Тебя будить по пейджеру?

Савва любил разыгрывать из себя педанта и ругать Лизавету за опоздания. Хотя сам опаздывал ничуть не реже, чем она.

Лизавета положила трубку и огляделась. Кругом чашки из-под кофе и переполненные пепельницы. Она вышла на кухню. Масон стоял на столе и интеллигентно лакал из чашки. Боже, она забыла налить ему воды! Корм есть, а блюдечко пустое. Несчастное, измученное жаждой животное даже кофе готово лакать. Лизавета плеснула коту блюдце воды. Масон благодарно мурлыкнул.

Все. Пора выходить из анабиоза и заниматься делами. А Сергей сам ее найдет. Разыскал же он незнакомку в огромном Лондоне, не зная ни имени, ни адреса. И сейчас найдет, если все в порядке. Если же с ним что-то стряслось, то Лизавета ему не поможет, пока не узнает, что именно случилось. А узнать она сумеет, только прекратив бессмысленные бдения рядом с телефоном и компьютером.

НА КОНЧИКЕ ЖИЗНИ

– Знаете, это жуткое состояние – ощущать, что твоя жизнь зависит вот от этого аппарата. – Женщина, лежавшая на больничной койке под капельницей, горько улыбнулась. – И еще постоянно помнить – стоит какому-нибудь чиновнику не перевести деньги, и все. Конец.

– Спасибо. – Лизавета стала сворачивать микрофон.

Они с Саввой и Ромуальдом Борисовичем работали в Федоровской больнице уже два часа. Раньше больница носила имя первого наркома здравоохранения, однако новые времена вернули старые названия. Изменилось и многое другое.

В период активной гуманитарной помощи многие медицинские учреждения получили довольно современную аппаратуру, кое-где обновили даже кровати. В этой клинике не было бросающейся в глаза ужасной нищеты. Чистые палаты, блестящая сантехника, лифты, сделанные явно после отмены крепостного права. Но благопристойный фасад скрывал ржавчину безденежья и недофинансирования. Эти два бедствия разъели практически все здравоохранительные учреждения Петербурга, да, впрочем, не только Петербурга. Больных предупреждали, что они должны приходить с собственным бельем, поскольку прачечные требовали долги и не обслуживали стационары. Накануне операции или госпитализации врачи вручали пациентам длинные списки необходимых лекарств, потому что на предусмотренные пятнадцать рублей в день при нынешних аптечных ценах можно вылечить только насморк. Кормились больные тоже сами. Правда, кухня, как правило, работала, однако и в социалистические времена на обыкновенном, не усиленном Четвертым управлением больничном питании продержаться могли не многие. Впрочем, находились больницы, где и кухни закрывались, и операции приостанавливались…

Российская медицина, которую вели от социалистической некачественной бесплатности к платному капиталистическому качеству, прочно увязла в трясине на переезде. Видно, поводырь попался слепой или слабоумный. Лечились теперь в большинстве своем плохо и дорого. Или совсем не лечились. Врачи паниковали. Эпидемия дифтерии, эпидемия полиомиелита, предэпидемия туберкулеза… Печальные репортажи о голодовках врачей, не получающих зарплату, о закрывающихся детских клиниках переполняли телевизионный эфир. Газетные заголовки кричали: «Палочка Коха в кошелек не заглядывает», «Смерть гуляет под видом ОРВИ».

В самый страшный капкан попали люди, нуждающиеся в дорогостоящем лечении, в трансплантации, химиотерапии, гемодиализе.

О таком капкане они и делали сегодняшний репортаж, брали интервью у больных, врачей, медсестер.

– Гемодиализ в Петербурге самый дешевый в России. Вот посмотрите сравнительную таблицу. Москва – сто двадцать долларов, Нижний Новгород – девяносто пять. Мы укладываемся в семьдесят… – Доктор Сливир, при этом еще и доктор наук, говорил авторитетно, не торопясь, завершенными фразами.

«Его будет просто монтировать», – подумала Лизавета.

Доктор Сливир кашлянул.

– И все равно увязаем в долгах. Клиникам, где проводят диализ, в этом году из бюджета не переведено ни копейки. Это при том, что в бюджет забита отдельная программа по диализу.

– Но ведь операции по-прежнему идут. Откуда вы берете лекарства, диализаторы? – За два часа в Федоровской больнице Лизавета вполне пристойно освоила местную терминологию.

– Нам пока верят, дают в долг. Фирмы нас знают, поставки не останавливают. А диализаторы… – В голосе Геннадия Ивановича Сливира отчетливо проступил скепсис. – Вот комитет закупил, одноразовые. Оптом и дешево. Только зачем они нам? У нас у каждого пациента свой шприц, именной. Дорогущая машина для стерилизации давно стоит, так что мы разовые вообще не покупали, а на сэкономленные деньги приобретали необходимые медикаменты. Это капельку незаконно. Но приходится крутиться. Иначе здесь вообще все рухнет.

– А больные?

– Они живы, пока работает аппаратура. А когда встанет… – Врач очень выразительно махнул рукой.

На прощание он угостил телевизионную бригаду кофе. Офис медико-консультативного центра «Диализ», который по совместительству возглавлял доктор Сливир, тоже располагался в Федоровской больнице. Но здесь все было оформлено по высшему классу: кожаные кресла и диваны, стеклянный журнальный столик, черный офисный стол – такие называют «столами руководителя». Чуть в стороне – рабочее место секретарши с компьютером и кофеваркой. Здесь не бедствовали. Кофе доктор Сливир любил. Иначе зачем понадобилось обзаводиться дорогущей кофеварочной машиной «Эспрессо»?

– Да, в центре не бедствуют. Кофе, печенье, цирлих-манирлих. Больница победнее смотрится… – заявил Ромуальд Борисович, как только они вышли из девятиэтажного здания.

– Центр коммерческий, больница бюджетная. Вот и вся разница, – рассудительно заметил Савва.

– А деньги общие крутятся. Нет, ты скажи мне, раз я не понимаю, как так может быть? Зарплата триста рублей, а очечки цейсовские!

– Врач должен хорошо зарабатывать, – сказала Лизавета, когда они устроились в стандартном телевизионном «рафике», как обычно оповещавшем всех, что «Петербургские новости» приехали «первые».

– И я должен хорошо зарабатывать. И он. – Ромуальд хлопнул по плечу Савву. – О тебе я уже не говорю. Классные телеведущие – штучный товар. Так что…

– Но ведь мы тоже не в джинсах «Ну, погоди» ходим. Кого-то они лечат за деньги и не скрывают этого. В дополнение к страховой медицине существует платная. Почечникам диализ – по особой программе, а тем, кто из запоя выходит или от чирьев лечится, – за деньги, – резонно ответил оператору Савва.

– Сложно все это. – Лизавета решила выступить со своими резонами. – Я бы не возражала против платной медицины, если бы страховая работала как следует. А то у нас все перепуталось: казенные деньги уходят в коммерческие структуры, минздравовские институты и клиники нищают, а созданные на их базе частные предприятия процветают. Директора с полным правом говорят, что они получают восемьдесят долларов в месяц, клянут государство, сгубившее науку, но при этом отдыхают на Канарах и катаются на «Пежо». Впрочем, не все… – Лизавета заметила грустный, ожидающий взгляд водителя. Увлеченные спором о судьбах российской медицины и моральном облике отечественных жрецов Эскулапа, они забыли сказать, куда ехать. – Домой.

«Домой» означало на студию.

– Зайдем ко мне, кофе попьем. – Савва многозначительно посмотрел на Лизавету. Что-то он, верно, надыбал, что-то разоблачительно-сенсационное.

Савва нарочито медлил, долго искал чашки – свою любимую, с черепом и перекрещенными костями, и Лизаветину, которой он обычно выделял большую кружку с портретом Мерилин Монро. Старательно отмерял пластиковой ложечкой сахар и кофе, озабоченно смотрел на колбу, в которую капал кипяток. Будто без его взгляда старенькая кофеварка вообще отказалась бы работать.

Лизавета удобно устроилась в единственном на весь кабинет более или менее безопасном кресле и вопросов не задавала. Раз Савва хочет ее подразнить, лучше его не поощрять. А потому она с безразличным видом разглядывала гильзу на тумбочке и гадала, сильно она заполнена или нет. Эту снарядную гильзу привез Саша Маневич, регулярно снимавший все и всяческие стрельбы. Она стала контейнером для окурков, причем очень быстро родилась традиция – контейнер освобождали от содержимого, только когда он был забит полностью. Обитатели комнаты считали гильзу универсальным индикатором общередакционной нервозности. Если проблем, интриг и прочих неприятностей было много, гильза заполнялась быстрее, чем за месяц, а в мертвый спокойный сезон ее хватало месяца на два с половиной.