Леонид Могилев - Созвездие мертвеца Страница 22

— Стояки ставим. Со Славой Барановым. Только вот беда — работа сделана, и пора уходить. Да и начальники зачастили. Я тогда прячусь: то сплю, отвернувшись, вроде как пьяный, то в погребок спускаюсь.

— Да как же ты тут оказался?

— А ты?

— Я через морг прошел. Меня и нет будто.

— А Сойкин старый что?

— Застрелился как бы. Тексты сжег и застрелился. Они же его чуть ли не в туалет сопровождали. И Аньку. Вот он и решился на крайний шаг. Вину искупал.

— А почему я тебе верить должен? Твои товарищи все далече. А ты живой и здоровый. Вернулся с того света.

— Спасибо доктору Малахову. Не того в больничке кончили.

— А ты?

— А я отлежался и хочу знать истину.

— Если ты оборотень, то текстов все равно не получишь. Нет их больше.

— Хватит врать… Дядя Ваня.

— Да хоть Фомой Гордеевым зови. Ты как узнал?

— От Ани Сойкиной.

— Невозможно. Она под колпаком.

— Она будет не под колпаком скоро, а в кресле настоящих профи. Они из нее вытряхнут и про тексты, и про тебя. Нельзя же вечно в шпионов играть.

— А текстов-то нет.

— А коли нет, чего ж ты тут прячешься? Устрой явку с повинной. В СИЗО макароны дают. Может, и не получишь вышки. Все-таки самооборона. Самооборона?

— Конечно. В своей квартире.

— Вот именно. А я, что ни говори, — четвертая власть. Пресса — наша защита. Такой материал мы в любую газету сдадим и еще денег наварим. Будет на что встретить счастливую старость. Соглашайся, учитель.

Я поверил Желнину. Он не должен был сейчас со мной говорить. Он подлежал устранению. Как все его товарищи. Я поверил. Да у меня и выхода другого не оставалось.

— Слава Баранов — это кто?

— Чудак один. Я его давно не видел с некоторых пор. Пришел к нему, когда меня искали, и он помог.

— Давай подумаем, как нам отсюда выбраться. Из городка. И Аньку забрать.

— У меня пистолетик есть. Смешной, но настоящий. Можем пробиваться с боем.

— Ага. Утра ждать не будем. Иди сейчас к Славе Баранову. Он вне игры. За ним не следят. Пусть отправляется к Аньке. Как-то с ней свяжется.

— Пусть записку под дверь просунет.

— А потом что?

— Потом нужно избавиться от хвоста. Только без крови.

— Можно петлю на шею.

— Заткнись.

— Ну вот. Сразу и «заткнись». Не будем мы никого больше убивать. У тебя еда какая-нибудь есть? Оголодал я.

— Яйца вареные, колбаса. Кипятильник.

— Вот и отлично. Тексты-то куда заныкал?

— Отсюда не видать.

Сойкин

Городской парк был знаком ему до последнего деревца. В последнее время он редко посещал его и потому не знал, что друзья его деревья понесли некоторый ущерб — их спиливали на дрова, однако липовая аллея не пострадала. В целости и неприкосновенности она ждала его, как и много лет назад, когда он приносил ей свои нескладушные беды. И всегда получал ответный импульс. Деревья знали его и говорили с ним.

Лучше всего было говорить с деревьями зимой, когда не холодно и много снега.

На липовой аллее, которая в снегу, я преклоню колени и душу сберегу.

Это его, Михаила Ивановича Сойкина, исповедальная и языческая твердь. Здесь все приданое его, смерть и жизнь. Он входил на эту аллею как-то жеманно и осторожно. Наверное, так входят в рай школьницы. Он чист был перед собой, деревьями и Родиной. И потому с чистой совестью говорил про главное и про тленное. Мысленно он становился на колени и принимал заклание. Он был язычником, и в одной из судеб этих лип была заключена его судьба. Он пытался понять, какое дерево его и какое он сам. В кромешный вневременной снегопад он путал глаголы и невпопад раскаивался. Он просил у деревьев прощения и раскаивался неизвестно в чем. Но сегодня снега не было, и голые ветви настороженно встречали его. Лучше бы осень. Если не зима, то лучше осень. Поздняя осень. Чтобы леса еще теплы. Он представил это, и ему стало легче.

…Итак, леса еще теплы и любвеобильны, и скаредный маляр не вознес свою гордыню. Еще плясала автомобильная корчма и возносила пожар из хохота и слез. Еще юная попутчица, кровь его и плоть, уставала от бега и никчемных эстафет проходных дворов. Как чудно было бы отправиться с ней в края, где снега нет вовсе, где кров — это небо, а на обед можно довольствоваться яблоком. Оранжевость и сирость уже далеки, но голые ветви хранят тепло. Как чудесно было бы сейчас взлететь. Вот так просто-напросто, чтобы никто не смог остановить. Раз и навсегда взлететь и избавиться от кошмара обстоятельств. Подняться и вдоль берега реки устремиться на запад… Но мираж рассеялся.

На другой стороне аллеи показалась молодая пара. Мужчина и женщина. Они не приближались к Михаилу Ивановичу. Просто стояли обнявшись, но он уже знал цену этим объятиям. Он пошел в глубь парка.

Все, что нужно было сделать, он продумал в мельчайших подробностях. Пакет с бумажной куклой, настоящий листок текста, промежуточный лист, который, очевидно, никакой информации не нес, был какой-то заставкой, титулом, но принадлежал к той самой пачке, которая сейчас находилась у Игоря, бутылочка с бензином, зажигалка. И пистолет, украденный у господина Граса.

Он старался делать все максимально быстро. Сложил из веток костерок, разжег его и увидел, что молодая пара проявила при этом признаки некоторого беспокойства. Хотя что такого он делал? Простое невинное желание.

Костерок в городском парке на склоне лет. Ностальгическое воспоминание о годах юности. Когда костерок разгорелся, он вынул из-за пояса пакет и помахал им, зримо и явственно, и «влюбленные» встали в стойку. Тогда он бутылочку с бензином вынул и плеснул немного в костер, отскочив. Пламя вознеслось вверх. Теперь оставалось облить конверт и положить на костерок. Тут-то они и взвились.

Он лег на землю, широко раздвинул ноги, пистолет взял в обе руки, приподнялся на локтях и выстрелил в первый раз. Попадать он ни в кого не хотел. Люди на службе. Их учили, тренировали, они еще пригодятся. Власть приходит и уходит, а сотрудники вот такие остаются.

Патронов всего было семь. Ответные выстрелы начались вскоре и сразу с двух стволов. Пули прижали его к земле, и, приподняв голову, он увидел, как сладкая эта парочка приближалась неумолимо быстро, раскачиваясь на бегу и стараясь попасть ему не в голову, а в руки. Тогда он перекатился за костерок и выстрелил еще трижды. Теперь оставалось два патрона. С последним он решил не рисковать. Конверт сгорел совершенно. Теперь можно было спокойно встать, поднять руки, разворошить пепел, отчего вверх взлетели черные бабочки, а потом, когда совсем рядом задышали молодо и зло, приставить ствол к виску и выстрелить. Осечки не произошло.

Оперативная машина подъехала к месту происшествия минуты через четыре. Михаил Иванович лежал с простреленной головой и ни на какие вопросы ответить уже не мог. Тот самый листок нашелся сразу, рядом с костерком. Текст сгорел, и дело можно было считать закрытым.

Посмертная записка Михаила Ивановича, найденная в его бумажнике, подтверждала версию.

Дело затянулось и требовало разрешения. И поэтому соблазн считать его закрытым обрел явь и плоть. Оставалось выполнить простую формальность. Провести некоторые следственные действия с дочерью покойного, Аней Сойкиной, для чего подвергнуть ее допросу с использованием спецсредств. Находясь в стрессовой ситуации, она не могла не сказать правды.

Побег

Телефон тот отыскался. Я никаких телефонов не выбрасывала. Звонить можно откуда угодно, только не из дому и не из школы. Даже если звонить из автомата, то те, что ведут меня, мгновенно позвонят на пульт и подключатся к номеру. Из десятка детективов, прочитанных мной за последние три года, я твердо усвоила некоторые правила конспиративной работы.

Выбрав момент, я позвонила с «трубы». Юрка Пожидаев взял из дому, похвастаться. Потом ему за такие штуки влетало, но это не впервой. Улучив момент, я набрала номер и отошла по коридору в сторону. Если бы сейчас среди нашей компании был шпион, он бы предпринял нечто. Пошел в учительскую говорить условные фразы или что-нибудь еще. Но ничего не произошло. И я позвонила тому мужику. Антону.

— Я слушаю.

— Это ваша дама из автомобиля.

— Из какого автомобиля?

— Из обыкновенного. Помните романтические обстоятельства? Зима… Девушка без пальто…

— А, припоминаю.

— Есть желание покататься.

— Желание похвальное. Где и когда?

— Сегодня. Подъезжайте к беседке любви. То есть не к самой беседке, а к пустырю.

— Это меня несколько настораживает.

— Если настораживает, не подъезжайте.

— А что в городе?

— В городе есть глаза и уши. Потом покатаете меня. Скажем, до мотеля и обратно. Там коктейли обалденные. Больше вам пока ничего не могу обещать. А там посмотрим. Все. Я больше говорить не могу. Привет. Сегодня, в семь ноль-ноль. Я буду в беседке.