Валерия Вербинина - В поисках Леонардо Страница 23

– Кажется, у меня Рафаэль, – произнес Рудольф через несколько мгновений.

– А у меня – Боттичелли. Рудольф! Эта картина принадлежала Висконти, я знаю ее!

– Какой-то портрет, возможно, голландской школы… А у вас что?

– Тициан, но очень маленький… Рудольф, я гений!

– Так. Это…

– Дайте-ка посмотреть… Себастьян, как же его…

– Ну да. Себастьян Секунд, прозванный двуликим Янусом… Помню. Живописец пятнадцатого века. У него еще была манера рисовать половину лица нормальной, а другую – обезображенной. То это была голая кость черепа, то животное, то вообще какое-то немыслимое уродство…

– А мне нравится. Человек ведь двойственен по своей природе… У меня Грез.

– Тут что-то венецианской школы, судя по колориту… Художника не знаю.

– Боже! Арчимбольдо! Лицо, сотканное из цветов. Тоже фантастический художник, как и Секунд.

– У меня… Этого живописца я не знаю. Не бог весть что. Начало века, судя по всему… Натюрморт.

– У меня больше ничего.

– У меня тоже…

Огонек свечи трепетал, волны ревели за бортом, и мыши, притаившиеся во мраке, испуганно пищали. Амалия, убедившись, что в коричневом чемодане больше ничего нет, взялась за баул с железной ручкой. Рудольф сражался с серым чемоданом.

– Вот будет забавно, – пропыхтел он, – если мы и в самом деле ее найдем… А, черт, опять панталоны, чтоб им провалиться! И корсет!

– Два мужских костюма.

– Позвольте, тут какие-то деревяшки…

– У вас?

– Угу… Нет, это не «Леда», она должна быть крупнее.

– Вы знаете, каких она размеров?

– Наш эксперт все измерил… Примерно девяносто сантиметров на семьдесят.

– Погодите, тут какая-то коробка… А, тоже картины!

– Так… Посмотрим… Портрет какого-то из Висконти. Полено.

– Кузен!

– Рожа, как полено, рисовало полено и нарисовано на полене…

– Рудольф, прошу вас… У меня… погодите… черт, плохо видно… Герцогиня Валерия Висконти. 1526 год.

– У меня Мадонна. Говорят, некоторые живописцы придавали мадоннам черты своих любовниц. Глядя на эту картину, верится с трудом…

– Да уж… У меня и вовсе что-то непонятное. Какая-то одалиска из гарема. Из тех времен, когда Восток был в моде… Жуткая мазня.

– Дайте-ка взглянуть… Ну и окорока!

– Рудольф, имейте совесть!

– Не хочу. У этого Висконти начисто отсутствовал вкус. Так, у меня… Не понял…

Наступила тишина.

– Это сюда, а это… Ну и хитрец!

– Что там у вас?

Рудольф глубоко вздохнул.

– Можете убить меня, кузина, но у меня «Леда» Леонардо. Все три части.

Свеча догорала на полу. Амалия, услышав слова своего напарника, медленно повернула голову.

– Правда, «Леда»?

Рудольф развел руками.

– Вы же сами оставили мне серый чемодан. Я не виноват, что она там оказалась.

– Так… – пробормотала Амалия. – Надо зажечь новую свечу… Я сейчас.

Она завозилась, шумно дыша. Щеки ее пылали, прядь волос выбилась и повисла вдоль щеки. Рудольф с беспокойством наблюдал за ней.

Амалия вытащила свечу, зажгла ее от старой, а старую загасила и огарок убрала в ридикюль.

– Покажите…

Рудольф уступил ей место.

Кассиано дель Поццо не солгал. «Леда» действительно была написана на трех досках. Висконти или кто-то из его сообщников окончательно разделил их, после чего их без труда удалось уместить в чемодане. Рудольф сложил три части вместе, прямо на полу, так что картина предстала в своей целостности. На ней была изображена необыкновенно красивая женщина со сложной прической из множества кос. Справа возле ее ног, касаясь их крыльями, стоял белый лебедь, выписанный с удивительной точностью. Слева были изображены два разбитых яйца, из которых вылезали четверо пухленьких младенцев. Позади виднелись горы, окружавшие озеро, и легчайшие облака в вышине. Хотя картина значительно потемнела, как и говорил Амалии Волынский, и часть краски вдоль стыков осыпалась, видно было каждое перышко в воздетых крыльях птицы, каждый волосок на головах детей. Характерная полуулыбка на устах женщины, ее полуопущенные ресницы, тончайшая прорисовка пейзажа – все указывало на то, что на полу трюма судна, следующего из Европы в Америку, действительно лежала работа великого Леонардо.

Амалии не часто приходилось испытывать такое разочарование, как сейчас. Она едва не разрыдалась, и только гордость помогла ей держать себя в руках. Глаза ее сухо блестели.

– Да… Похоже, действительно она.

Девушка взяла одну из панелей, поднесла к лицу и, не удержавшись, осторожно потрогала волосы Леды пальцем. Не каждый день выпадает счастье прикоснуться к работе самого Леонардо… Амалия вернула панель на место, села на пол, осторожно сняла пылинку с крыла лебедя, чуть поерзала, устраиваясь то так, то эдак, чтобы получше рассмотреть композицию. Позади нее Рудольф переминался с ноги на ногу, не находя себе места.

– Поздравляю вас, кузен, – грустно сказала Амалия, поднимаясь на ноги.

– Она принадлежит моему кайзеру, – пробормотал Рудольф, словно оправдываясь.

– Да… – задумчиво сказала Амалия, глядя на прекрасную женщину с неземной улыбкой. – «Леда» воскресла. Кто бы мог подумать!

Она со вздохом поглядела на лежащие рядом другие картины – на надменную Валерию Висконти в жемчугах и на голозадую «Одалиску», таращившую бессмысленные глаза.

– До чего же вульгарная баба, – промолвила Амалия с тоской. Контраст и впрямь был разителен.

Она сложила друг на друга два портрета и начала медленно скатывать четыре холста, которые нашла в коричневом чемодане.

– Кузина, – воскликнул расстроенный Рудольф, – умоляю вас, стукните меня роялем по башке!

– Уй, Рудольф, – сказала Амалия, болезненно морщась, – прошу вас… У нас был уговор. Вы мне ничем не обязаны.

Агент вцепился обеими руками в волосы.

– Но как же… но ведь это вы догадались…

– Рудольф, – сердито проговорила Амалия, – перестаньте. Впрочем, если вам так уж хочется удружить мне, отдайте мне лучше одну картину из ваших, и покончим с этим.

– Рафаэля? – встрепенулся Рудольф. – Я… Амалия, я с радостью!

– Не Рафаэля, а Себастьяна, – уточнила Амалия.

– Но Рафаэль ценится гораздо дороже! – не утерпел агент. – Кузина…

– Я не люблю Рафаэля, – отозвалась Амалия с раздражением в голосе. – Он какой-то… приглаженный, что ли. Себастьян Секунд мне больше по душе… И потом, там изображено совершенно потрясающее лицо.

Рудольф тихо вздохнул.

– Держите, – сказал он, протягивая ей полотно.

Это был портрет человека лет тридцати или около того, поразительно белокурого, красивого, с тонкими чертами лица. Правая его половина была здоровой, левая же покрыта какими-то уродливыми пятнами и походила на лик разлагающегося трупа. Рудольфа передернуло.

– Странный у вас вкус, – заметил он.

– Вы говорите совсем как моя мама, – со смешком ответила Амалия. – Она из всех картин признает только виды озер.

Рудольф замолчал. Амалия бережно свернула Секунда и уложила его в футляр.

– А вы?

Рудольф подобрал галстук миссис Рейнольдс, связал им вместе три части «Леды» и забрал свои картины, после чего агенты водворили платки и сорочки обратно в чемоданы и затолкали их под сетку.

– Вы на меня сердитесь? – неожиданно спросил Рудольф.

– Я? – удивилась Амалия. По-видимому, она совершенно овладела собой, потому что улыбалась как ни в чем не бывало. – За что мне на вас сердиться?

– За «Леду», – коротко ответил Рудольф. – Я знаю, вы бы хотели, чтобы она досталась вам. Я ведь такой же, как и вы, – всегда болезненно переживаю неудачи. Верьте, если бы это зависело только от меня, я бы отдал эту чертову картину вам с легкой душой, но… мой повелитель должен получить «Леду», потому что заплатил за нее огромные деньги и не может себе позволить, чтобы над ним смеялись во всем мире.

Часы в глубине трюма прохрипели половину второго.

– Уже поздно, – сказала Амалия просто. Держа под мышкой футляр с холстами и два громоздких портрета, она нагнулась и отлепила свечу от пола. – Пора возвращаться.

На их счастье, страж дремал, и они смогли выбраться из трюма незамеченными.

Стояла глубокая ночь, когда Амалия наконец вернулась к себе. Затылок у нее ломило, глаза слипались. Она бросила футляр с картинами, «Одалиску» и портрет Валерии Висконти на кровать, села, обхватила пальцами виски и задумалась.

В номере напротив Рудольф крепко запер дверь, снял с кровати перину и положил под нее все три части «Леды», после чего спрятал остальные картины в декоративный камин, который никогда не топили, вернул перину на место, вновь застелил постель и через некоторое время уже спал крепким сном.

Если бы он не был так утомлен и догадался бы поплотнее задернуть штору, он бы наверняка заметил тень, которая, притаившись сбоку от окна, внимательно наблюдала за его манипуляциями. Убедившись, что Рудольф уснул, тень исчезла. Через некоторое время ручка на двери, ведущей в каюту Рудольфа, начала поворачиваться, но тому, кто стоял снаружи, это ничего не дало. Дверь была закрыта на два оборота, и Рудольф предусмотрительно оставил ключ в скважине. Поняв, что к германскому агенту проникнуть не удастся, тень изрыгнула витиеватое проклятие и канула во тьму.