Анна Данилова - Дождь тигровых орхидей Страница 23

На следующий день после родов, когда Анна приходила в себя в палате, пришел Борис и сообщил ей страшную весть.

– Она не могла умереть, – не поверила Анна и потеряла сознание.

Она смутно помнила эти тяжелые дни и не поверила в смерть своей новорожденной дочери даже после того, как ей показали мертвое тельце.

А потом ее отвезли в клинику за город, где она в течение целого года общалась с одним доктором, Валентином Петровичем Шубиным. У него было приятное лицо, холеные руки и мягкий голос. Когда он открыл дверь и выпустил ее в свободный, полный ветра и птичьего гомона мир, она некоторое время смотрела в нерешительности, словно спрашивала, сможет ли она жить в этом мире, и, только услышав: «Вы всегда сможете сюда вернуться», – сошла с высокого крыльца.

Оставив за спиной пропитанный бромом и люминалом мир психиатрической клиники, Анна, полная сил и энергии, в первый же день позвонила Руфинову и назначила встречу. Он пришел в кафе в мокром плаще – шел весенний дождь, – с взъерошенными волосами. Сложил черный, ставший похожим на тупую штопальную иглу зонт и, присев за столик, схватил Анну за руку. Он говорил что-то о любви, о том, что сильно соскучился, но Анна больно сжала ему ладонь и сказала:

– Мне нужна хорошая квартира и деньги.

И только когда через месяц она въехала в большую квартиру, стало понятным, что расчет оказался верным: он испугался. А чего, спрашивается, ему было бояться? Блеф дал результат, а это означало, что Шубин был прав: Анну обманули.

Борис по-прежнему звонил ей и предлагал встретиться, но это была уже не та Анна. Она перекрасила свои огненно-рыжие волосы в черный цвет, перешла на строгие глухие платья и английские костюмы и изменилась так, что Исаак, как-то встретив ее на улице, даже не узнал. Она назвала его по имени, он остановился и некоторое время пристально вглядывался в лицо стоящей перед ним женщины.

– Анечка, это ты?

Он совсем не изменился в отличие от нее, стоял как изящная, фантастической окраски – черная с серебром – птица, в добротном твидовом костюме и черном, из мягкой кожи, плаще. Тонкий и высокий, Хорн-старший одним своим изысканным видом и пронзительным взглядом мог бы вызвать у Анны дрожь во всем теле и сделать ее просто больной. С молчаливым упреком он рассматривал Анины изменившие цвет волосы, одежду, вдыхал горький аромат ее предательства и собирался уже сказать ей что-то обидное и колкое, но только повторил:

– Анечка, это ты? Как дела?

Как хотелось ей тогда броситься к нему на шею и попросить его простить ее, ведь тогда было еще не поздно, и она чувствовала, знала, что его можно вернуть, и тогда к ней вернется прежняя уверенность, покой, она сможет вновь забыться в теплом и нежном облаке его любви, но, как назло, в это же самое время из-за угла выплыла машина Руфинова, который, увидев Анну, привычным движением затормозил и распахнул дверцу. Но тут же он увидел Хорна, дверца захлопнулась, и машина с визгом сорвалась с места и исчезла, оставив лишь едкую синюю дымку. Хорн же, кивнув головой, словно в подтверждение своих мыслей, прощаясь, тронул Анну за рукав и энергичным шагом направился в противоположную сторону. Анна осталась одна.

Руфинов исправно платил ей и всегда был готов продолжить их отношения. Анна отвечала молчанием, тем самым не лишая его надежды, и долгие годы мучила себя вопросом: «Почему она, а не я?» Она издали наблюдала за Ольгой и маленькой девочкой, которую звали Маша, но никаких чувств к ней не испытывала. Когда же девочке исполнилось четырнадцать с половиной лет, Анна в телефонном разговоре с Борисом неожиданно заявила, что могла бы с ним встречаться, но при условии, что она будет жить в их доме и принимать участие в воспитании дочери. Для Руфинова это было настоящим подарком, в который и поверить-то было трудно.

Анна вошла в дом естественно, словно заняв заранее определенное для нее пространство, ровным счетом ничего не изменив в жизни его обитателей, разве что освободив Ольгу. Ольга же, первое время пытавшаяся контролировать Анну, присутствуя на занятиях Маши, очень скоро поняла, что с приходом этой женщины в ее жизни появится значительно больше свободного времени, и успокоилась. Кроме того, Анна оказалась довольно уравновешенным и контактным человеком, она занимала небольшую комнату в их шестикомнатной квартире, редко отлучалась и почти всегда была под рукой. Ольга не могла и предположить, что между Анной и Борисом существуют иные отношения, нежели те, которые она наблюдала, пока находилась дома. Что касается субботних отлучек мужа из дома, которые совпадали с выходными Анны, то Ольга не видела здесь никакой связи, на то она и суббота, рассуждала она, чтобы отдыхать.

Анна, долгое время молчавшая по поводу затворничества Маши, все же не выдержала и сказала однажды Руфинову, что Ольга уродует девочку, что немного свободы и самостоятельности не повредит, тем более что Маше скоро двадцать лет, а она до сих пор не знает, откуда берутся дети. Ясное дело, сказано это было с преувеличением, но в том, что Маша представляла отношения мужчины и женщины идиллическими, сомневаться не приходилось, достаточно было взглянуть на те книги, которые она читала. Если бы Маша случайно подсмотрела, чем занимается воспитательница с ее отцом, скажем, на даче в Кукушкине в то время, как Ольга обустраивает очередной приют для бездомных кошек или собак, то поняла бы, какая сложная и непредсказуемая штука жизнь.

Следом за этим разговором последовала беседа Бориса с Ольгой, после чего Машина жизнь несколько изменилась, но не настолько, чтобы можно было говорить о свободе и самостоятельности. Ей так же запрещалось встречаться со своими сверстниками, выходить одной из дома и приглашать в дом незнакомых людей.

Весной с Анной стало твориться неладное. И если при Ольге она как-то сдерживала себя, то, оставшись наедине с Руфиновым, она устраивала самые настоящие скандалы с упреками, угрозами и слезами, она спрашивала его, какое он имел право так распорядиться ее судьбой. Он не мог ей объяснить, что для Ольги это был последний шанс выжить, что известие о смерти долгожданного ребенка убило бы ее. Но Анна почти не слушала, она слышала только себя, свою боль и задавала один и тот же вопрос: «Почему она, а не я?» Руфинов же спрашивал ее, где она скрывалась целый год после родов, и, не получая ответа, говорил: «Вот видишь, я тебя искал», словно объясняя, почему остался с Ольгой. Упрекам не было конца. Анна угрожала все рассказать и Ольге, и Маше, и всем-всем. «Прошло столько лет, зачем тебе все это?» Но она не могла ответить на этот вопрос. То она просила его развестись с Ольгой, то отдать ей Машу, то оформить ей документы на выезд из страны в Германию или Израиль. Это были самые настоящие нервные припадки, на время которых Руфинов старался увезти ее на природу, в Кукушкино или просто за город, чтобы там побыть с ней наедине, успокоить ее, отвлечь ее внимание, занять чем-нибудь приятным. Поэтому, когда исчезла Маша, он сразу понял, кто стоит за этим «похищением». Он не верил в причастность к этой бессмысленной авантюре Миши Хорна. Кроме того, если бы Миша захотел побыть с Машей, он нашел бы способ добиться этого другими путями. Машу спрятала Анна, в этом он не сомневался, а потому ждал момента, когда его любовница сама заявит ему об этом, потребовав взамен за возвращение дочери денег или помощи в реализации своей очередной бредовой идеи. Он не мог объяснить этого Ольге, а потому выжидал молча, изводя ее и в равной степени себя.

И все же, несмотря на болезненное поведение Анны, он продолжал любить ее. Иначе как можно было объяснить патологическое влечение к ней? Он не мог спокойно прожить ни одного дня, чтобы не увидеться с ней, не вдохнуть горьковато-пряный аромат ее волос, не почувствовать вкус ее прохладных, блестящих от сливовой помады губ, не прикоснуться к ее нежным мягким ладоням.

Поэтому он снова ждал субботы, чтобы увезти Анну в лес. А суббота наступит уже через несколько часов. Поэтому Борис притворился спящим и на слова жены о том, что Машу увез Хорн, ответил ровным дыханием.

Утром Маша выразила протест и сказала, что у нее внутри все болит. Митя, смеясь, возразил, что болит оттого, что то, чем они занимались всю ночь, необходимо повторять хотя бы один раз в час, тогда боли прекратятся, если же этим не заниматься, то кровь в теле застоится и будет еще хуже. Маша слышала это сквозь сон, чувствуя, как мягко и упруго раскачивается под ней кровать, и разглядывая сквозь ресницы покрытое капельками пота Митино плечо и кусок розовых обоев с треугольником голубого неба над окном. А потом был сон, цветной и простой, как детская карусель: они с Митей кружились, взявшись за руки, вокруг дуба.

Завтракали консервами, которые нашли в ставшей им такой родной кладовке. Митя сам взял на себя заботу о двух разбитых банках варенья, убрал стекло и вымыл полки. Маша смазала ему йодом ссадину на голове и несколько порезов на спине и плечах. Казалось, ее разум на время вышел из строя, чтобы дать ей возможность пожить немного, не мучаясь угрызениями совести. Ей так хорошо было в этом светлом и просторном доме рядом с Митей, что она забыла обо всем. Когда она ела золотые сардинки, то думала только о них, когда вылавливала из банки розоватые разбухшие персики, то думала, конечно, только о персиках. Но главные мысли и переживания были связаны с сидящим перед ней на стуле голым Митей, который намазывал на печенье вишневый джем и рассказывал какие-то совершенно уморительные истории из своего детства. После завтрака они вновь поднялись, не сговариваясь, в спальню и там, обнявшись, крепко уснули.