Нина Васина - Мачеха для Золушки Страница 23

– Тогда – как? Мумифицировать и оставить лежать тут, на диване? – ехидно поинтересовалась Маринка.

– Пусть меня сожгут и развеют прах. Никаких могил.

– Такое чувство, – задумчиво сказала Иринка, – что ты на достигнутом не остановишься. Будет вторая попытка, да? Что он тебе сказал? Он обрадовался такой невесте?

– Нет, – прошептала Зойка.

– А ты… ты сильно влюбилась, да?

– Нет.

– Поклянись.

– Клянусь – ни капельки.

Девочки задумались.

– А я за него… – прошептала Иринка, – могу мизинец отрезать. Если понадобится, – добавила она, внимательно разглядывая свой палец.

– Не мизинец, – поправила Зойка, ложась. – Тебе полагается отрубить топором большой палец на ноге. А Маринке – кусок пятки. Он же принц, понимаете? Вы должны за него сражаться.

– А чего за него сражаться – он и так уже мои пятки, можно сказать, лижет! – злорадно заметила Маринка.

– Это потому, что ты своими сиськами трешься обо все подряд! – закричала Иринка.

В комнату на крик заглянула Дездемона.

– Уймитесь, оглашенные! Идите лучше гляньте – кто-то чужой приехал. А ты, болезная, поесть захотела?

– Нет, – ответила Зойка.

– Ну и лежи тут.

Крестная

Так случилось, что в этот день Виктор Филимонович был дома. Он решил остаться с Зойкой. Он еще не знал, как объявить старшим дочерям, что его поездка во Францию пролетела – они заказали на Новый год подарки из Парижа. Он решил никуда не ездить и побыть несколько дней с Зойкой, а «дипломат» повез Вольдемар. В половине первого позвонили с третьего поста и сказали, чтобы Филимон встречал такси. По номеру – настоящее такси из Струнина. Один пассажир.

Кроме городского театра оперы и балета, Виктор Лушко поддерживал спонсорскими вливаниями и ближайшую воинскую часть, за что имел не только устные благодарности.

Он вышел из дома раздетый, с радостью вдохнул в себя морозец, набрал снега в руки и растер лицо. В небе, похожем на прозрачное голубое стекло, мерцали подсвеченные солнцем еле заметные комочки голубей – высоко! Виктор Лушко любил только высоколетных гонных голубей, а всяких там декоративных, мохнатых, которые сидели сиднем в голубятне и никогда не летали, не уважал. Еще, конечно, он любил кингов и штрассеров, причем этих любил очень, и в буквальном смысле – предпочитал их мясо куриному и индюшачьему. Елисею об этом знать было не обязательно, как и о месте, где этих голубей разводят в достаточном количестве, поэтому его садовник никогда не посещал голубятню Абакара.

От разглядывания голубей в небе Лушко отвлек звук мотора. Подъехало такси. Шофер вышел, открыл заднюю дверцу и стал что-то вытаскивать. Виктор Филимонович несколько опешил, когда на снегу оказалась сумка на колесиках в красно-черную клетку – точь-в-точь, как сегодня рано утром у тетки на перекрестке в Москве. Потом шофер помог выйти… старушке, укутанной поверх затертой меховой шапки в платок.

– Оплати! – крикнула ему старушка и добавила, тыча в снег тросточкой: – Раз уж на звонки не отвечаешь.

Филимон подошел и заплатил. Удивившись сумме, он поинтересовался у шофера:

– Это в оба конца?

– Конечно, в оба. Кто к вам сюда поедет в один конец? Еще хорошо – дорогу расчистили, а вообще мы зимой в такую даль не ездим.

– А если в оба, то подожди, пока я узнаю, что и зачем. Может, пригодишься.

И пошел узнавать.

– Узнали меня, Виктор Филимонович? – спросила старушка, задрав голову вверх, что было непросто – старый пуховый платок, перекрещенный на груди, завязывался сзади узлом и мешал подобным маневрам.

Осмотрев внимательно морщинистое лицо с длинным, загнутым крючком носом, Виктор Филимонович не ответил, а стал думать. Ничего в голову не приходило, тогда он сознался:

– Нет, уважаемая, не узнал. Кто будете?

– Я Зойкина мать, – ответила старушка и успела добавить до того, как глаза Виктора Филимоновича чуть не вылезли из орбит: – В смысле – я крестная мать. Вспомнил?

– Не-е-ет, – протянул Виктор Лушко.

– А вот с того все и случается, – старушка сердито ткнула тростью в снег. – От непамятства нашего! Небось и крестик мой не дал ей носить? Говори, паскудный!

– Послушайте, милейшая…

– Я тебе не милейшая! Ишь, рожу наел, а жену в дом не удосужился привести. Уж хоть бы мачеха, да все бы за детками приглядывала!

В этот момент Виктор Филимонович отчетливо вспомнил крестик. Маленький, серебряный, на тонкой веревочке. И церковь вспомнил, и купель, и что Зойка от обливания не заплакала, как другие дети перед ней, а только всхлипнула, будто задохнулась, а потом заулыбалась.

– Вы – Зойкина крестная? – спросил он, силясь вспомнить имя женщины, которая шла в церкви вместе с ними за батюшкой.

– Крест хоть не выкинул? – устала кричать старушка.

– Не выкинул. Лежит… где-то.

– Лежит он у него где-то! – завелась старушка по новой. – Небось золота на девочку навесил, а про крестик спасительный забыл?! Врача хоть вызвал или сам откачивал?

После этих слов старушка размахнулась и ударила Виктора Филимоновича тростью по лбу. Тот не пошевелился, только рот открыл.

Открыли рты и стоящие у окна Иринка с Маринкой, и Дездемона вместе с ними. Зоя Лушко в этот момент тоже смотрела в окно каминной комнаты. Она… улыбнулась.

– Веди к Зойке, – приказала старушка, не дождавшись никакой реакции на ее агрессию.

– Она вас наверняка не помнит. Для начала отдохните с дороги, переоденьтесь… – Он покосился на клетчатую сумку.

– Веди, паскудный, покуда она не нашла веревку или проглотить чего!

Такого Виктор Филимонович не ожидал. Он был уверен, что нормальному человеку в голову не придет повторить попытку самоубийства, если ему показать в натуре, как это делают правильные японцы. Виктор Филимонович растерялся.

– Где ты похоронил свою Надежду? – спросила старушка.

Фраза, способная ввести в задумчивость любого философа. Особенно если в этот момент философ вспоминает, куда он дел докторский саквояж после оказания первой помощи дочери – там вполне достаточно транквилизаторов, чтобы… Но Виктор Филимонович через полминуты вспомнил, что Надежда – имя Зойкиной матери, и честно показал рукой, где хранится ее прах.

– Ты похоронил ее прямо в огороде? – ужаснулась старушка, разглядев беседку вдали. – И креста на могилку не поставил?

– Там ее прах. Урна с прахом.

После этих слов трость старухи еще раз ударила Филимона по голове.

– Нехристь поганый! Кто тебе позволил ее жечь, как последнюю индуску?!

В этот момент Виктор Филимонович вдруг понял, почему он совершенно не противится унизительному насилию со стороны старухи и даже руки не поднимет защитить лоб – а уж реакция у него, как у бывшего боксера, была до сих пор отменной. В голове всплыли слова «божье наказание». Он считал себя виновным в Зойкином поступке, хотя толком не мог объяснить, в чем именно, но сама процедура смотрин, и уверенность Абакара, что «дети поладят», с самого начала казалась ему несколько абсурдной. А еще этот японец со своим харакири, черт бы его побрал. Если бы Зойка была мальчишкой, о чем Виктор Филимонович втайне мечтал, вопросов бы не было – только так расправляться со всякими там попытками суицида, только демонстрацией настоящего харакири! Получается, что в данный момент он считал себя виновным и принимал унизительные побои тростью с мазохистской покорностью как заслуженное и потому ожидаемое наказание.

– Что уставился? Сказать нечего?

– Подождите минуточку, – пробормотал Виктор Филимонович и быстрым шагом направился к гаражу.

В его открытых воротах стоял истуканом Елисей, несколько опешив от увиденного.

– Дай мне в морду хорошенько, – приказал Филимон, подойдя к нему вплотную.

Елисей не удивился, только спросил:

– Насколько хорошенько?

– Челюсть не ломай, но качественно. Чтобы несколько дней вспоминалось. Чтоб, как только я про Зойку подумаю… я когда думаю, вот так рукой по подбородку провожу, сюда и бей.

Елисей попрыгал, примериваясь правой и закрывая свое лицо левой на случай неконтролируемой реакции Филимона. Потом ударил. Филимон устоял на ногах, но к старушке пошел, пошатываясь.

Он решительно взял ее сумку, открыл и высыпал содержимое на снег. Никаких газет из будущего с некрологами – пакеты с тряпьем. Раскидав тряпье ногами, Филимон определил, что документов там нет. Тогда он навис над старушкой и тихо, но очень внушительно приказал:

– Руки!

Старушка чуть согнула ноги в коленках, но руки подняла быстро.

Ощупывая трясущееся тело под многослойной одеждой, Филимон отворачивал лицо. Паспорт, деньги и пенсионное удостоверение были во внутреннем кармане одежонки, напоминавшей пальто на рыбьем меху.

– Парфенова Аделаида Львовна, – прочитал он в паспорте.

– Ада я, – согласилась старушка, опустив руки.

– Вот что, Ада. Паспорт твой побудет у меня, пока ты Зойку навещаешь. Ты калека? – спросил Филимон, покосившись на трость.