Илья Рясной - Библиотечка журнала «Милиция» № 1 (1993) Страница 23

В тот памятный воскресный день занялась в лесу стрельба, и завхоз пионерлагеря, старенький Ефим Евсеевич, тайно поведал:

— Сегодня за шиповником — ни-ни: охотники из наркомата понаехали. Насшибали тетеревов уйму. Сказывают, для Кремля. За речкой у них пир горой.

Никто из ребят и девчонок этому не удивился: охотники так охотники. У них своя жизнь, взрослая. У нас — своя.

Получился отменный день отдыха. Мы пекли на костре лесные яблочки, пили с сухарями заваренный травами и калиной душистый целебный чай. А к вечеру вдруг прикатили на черной легковушке развеселые военные, познакомились с нашей начальницей и врачихой, и по лагерю прошел слух, что перед нами будет выступать небезызвестный дядя Петя Ермаков или «товарищ Маузер», который лично расстрелял царя Николая и всю царскую семью.

От этого сообщения стало не столько интересно, сколько страшно. Но попробуй кому признаться! Я дежурила по столовой, помогала мыть посуду, разносила обед по палаткам и сумела поближе рассмотреть гостей.

Самый важный из них — Лаврентий Павлович, с тонкими усиками и ростом совсем небольшой, в зеленом картузе, в мундире с карманами на груди и в пенсне. Почему-то он показался мне похожим на японца. А дядя Петя Ермаков все ходил и ходил нервно взад-вперед, как заведенный, и лицом дергался. Он попросил у поварихи кружку горячего чая и сразу же ее выпил, как холодную воду. Мы даже удивились, как это он сумел.

Остальные гости — шофер Лаврентия Павловича и еще один военный, кавказец с хитрым лицом — ничего не пили и не ели. Шофер хотел закурить папиросу «Казбек», но Лаврентий Павлович сказал:

— Здесь нельзя. Дети…

На площадке, где весь день жгли пионерские костры, выстроились отряды. Дядя Петя Ермаков тяжело расхаживал туда-сюда. Его большие красные руки сжались в кулаки. Говорил он громко и резко.

— Каждый из вас должен быть беспощадным борцом за Советскую власть! Как мы, ваши отцы и деды. Царь Николай — наш классовый враг и потому, когда я навел на него маузер, рука не дрогнула. А царица вообще была немка!..

Отряды застыли, как неживые. В костре стрельнула головешка и полетели искры.

— А дети?

— Это кто спросил?! — дядя Петя вдруг перестал ходить и показался на фоне огня черным.

Из строя вытащили плачущего Гришку Коновалова и поставили перед строем.

— Вот, ребята! — указал на него большим пальцем дядя Петя Ермаков.

— Мальчик пока в младшей оздоровительной группе, — пояснила начальница. — И он не пионер…

Она пыталась объяснить, как младшие попали в трудовой лагерь, но Ермаков отрубил:

— Это не меняет дела!

Черная легковушка стояла под навесом около кухни. В ней сидели Лаврентий Павлович, военный и шофер. Военный что-то сказал.

— Поехали! — махнул рукой Берия.

— А Ермакова, что, не подождем? — спросил шофер.

— Пешком дойдет… Псих!

Заметно было, что Лаврентий Павлович не на шутку рассердился. Легковушка тронулась, пыля по наезженной дороге. Дядя Петя Ермаков сразу перестал выступать и кинулся за машиной. Но его так и не взяли.

Неподалеку от лагеря он разделся в ивовых кустах и, держа над головой одежду и сапоги, поплыл через холодную Яузу…

В июне сорок первого, с началом войны, я поступила на курсы медсестер. Как и многим, мне хотелось на фронт, хотя и не считала себя особо отважной. Скорее, наоборот. Боялась темноты и была суеверной. Но, говорят, стала красивой, да и фигуру Бог дал что надо. Правда, полноватую, не спортивную. Короче, бегать я не умела, не укладывалась в хронометраж, и тяжести поднимала плохо. Поэтому на медкомиссии меня забраковали, сказали:

— Потерпи годок, восемнадцать исполнится, тогда и посмотрим — готова ты к «труду и обороне» или нет.

Конечно, я понимала: они хотели меня уберечь — и пожилой военком, и врач, который назвал меня «голубоглазкой».

Мама, разделяя мои переживания, выхлопотала место медсестры на оборонном заводе. Москву осенью уже нередко бомбили, и на заводах случались убитые и раненые. Работы мне хватало. Я очень уставала, но была счастлива, потому что считала себя, как говорится, «в строю».

В середине октября нас стали спешно эвакуировать на Урал — и рабочих, и заводское оборудование. Мы с мамой сидели на узлах, ждали своего часа. От отца вестей давно не было, он пропал где-то под Смоленском. Стояли уже морозы, квартиры не отапливались, и в Москве стало голодно. Наконец с очередным эшелоном мы с мамой покинули столицу. И, как оказалось, навсегда…

В Свердловске уже хозяйничала зима. В казармах кровати в три яруса или просто деревянные нары. Я по-прежнему числилась медсестрой, а мама работала в сборочном танковом цехе и уставала безмерно.

Как раз ее-то цех и загорелся в январе сорок второго. План выпуска танков сразу упал. А чем это грозило в суровую военную пору, представить себе нетрудно. Со следственной комиссией НКВД приехал спецпоездом Берия. На пассажирской станции отцепили три наркомовских вагона и загнали в тупик. Местечко это называлось Холодной Балкой. Красноармейцы из батальона охраны, окружив вагоны живым кольцом, торчали на морозе день и ночь.

А Лаврентий Павлович и стройный молодой полковник Саркисов пришли на завод. Измученная бессонными ночами администрация во главе с высоким пожилым директором заранее трепетала. Парторг ЦК нервно морщился, у него отнялась рука, но в такой момент болеть никто не имел права.

— Диверсантов либо найдут, либо нет, но пострадавших будет достаточно, — сказал он.

Каждый переживал ситуацию по-своему. Начальник танкового цеха сорвал с себя галстук.

— Господи, душно-то как…

Главный энергетик растерянно повторял:

— Почему загорелась проводка? Ведь новая линия!..

Главбух завода, толстый армянин с редкой фамилией Папасян, молча пил валерьянку.

— Катя, — попросил меня один из начальников вспомогательных цехов. — Принеси и мне что-нибудь успокоительное.

Нарком, не отогревшись с мороза и не посетив обгоревший цех, приказал всему руководству завода, включая парторга ЦК, сменных мастеров и даже бригадиров погоревшего цеха, выстроиться в коридоре в одну шеренгу. По ее краям встала охрана — рослые сержанты с алыми петлицами и нашивками на рукавах. А маленький, но очень важный Лаврентий Павлович в небрежно распахнутой утепленной шинели заложил руки за спину и, держа в них черные кожаные перчатки, ходил вдоль строя и немигающими глазами заглядывал каждому в лицо. Ничего не говорил. Лишь старался будто бы пронзить взглядом насквозь. За ним, как тень, неслышными шагами следовал полковник Саркисов. Под их взглядами люди неестественно напрягались, бледнели. Главбуха Папасяна резко качнуло, и он чуть не упал. На него первого и показал пальцем Берия.

— Взять!

— Вы арестованы! — повторил полковник Саркисов. И рослые военные тут же набросились на Папасяна, до хруста заломив ему руки за спину. В шеренге кто-то тяжело вздохнул, кто-то закашлялся.

Нарком подошел к директору:

— Стоит, понимаешь, как христосик!

— Вы арестованы! — повторил полковник Саркисов привычную фразу.

В первый день арестовали тринадцать человек. В число виновных попали не только управленцы, но и начальники цехов, даже те, кто не имел никакого отношения к аварии. Угодили под арест и сменные мастера, и бригадиры. Нарком не спрашивал, что это за люди и какую должность они занимают. Видимо, интуитивно решив, что они преступники, переубедить себя даже не пытался. Зачем? На второй день увезли еще восемь человек. Очевидцы из близлежащих к железной дороге поселков принесли на завод страшные вести. Из вагонов наркома НКВД слышались душераздирающие крики и матерная ругань. В заснеженной Холодной Балке раздавались выстрелы. Кто-то видел, что трупы даже не хоронили, а забрасывали снегом. Но, со слов самих работников НКВД, стало известно, что для директора и главбуха муки еще не кончились: их повезут в Москву для особого расследования.

Завод жил в жуткой тревоге, в ожидании новых карательных акций. Рабочих мучили сомнения: виновно ли арестованное начальство? Об этом ходили тайные разговоры. Из тех, кого ставили в шеренгу, к концу недели осталось трое: главный инженер Тарасов, невысокого роста с лысинкой, невозмутимый человек — он смело и даже насмешливо смотрел наркому в глаза и этим, наверное, понравился Лаврентию Павловичу. Рядом с главным инженером неизменно находился парторг ЦК Гирин. Выражение его лица было откровенно злым, парализованная рука висела, как плеть. Берия понимал, что в таком положении Гирин — не работник, но парторгов ЦК без санкции товарища Сталина не очень-то арестуешь. Третьим счастливчиком оказался молодой однорукий начальник термоцеха Георгий Ломако, успевший получить ранение на фронте. На груди его блестела звездочка Героя Советского Союза. Лаврентий Павлович долго смотрел на эту звездочку и затем, сделав два шага, остановился напротив Тарасова. Не мигая, как удав, с минуту изучал главного инженера.