Марина Серова - Альпийские каникулы Страница 23

Господин Зонненкурт узнал меня не сразу, а может быть, и вообще не узнал, но согласился, что я – та самая русская дама, которая приходила к нему подписывать протокол минувшей зимой. Когда же я начала излагать свое дело, он довольно долго категорически отказывался соображать, о чем идет речь. Прикидывался. Хотел вытрясти из меня побольше информации, но я здорово уперлась. Мы пободались с ним с полчаса, затем устроили антракт: закурили втроем.

Покурив и подумав, он сменил тактику, сказал, что заподозрил во мне либо журналистку, либо не знает что – намекал, очевидно, на шпионаж, и стал угрожать, что откажется играть моими картами. Пришлось прибегнуть к шантажу, что очень аморально, но иногда – чертовски действенно. Я довела его до той кондиции, когда он явственно почувствовал, что с ним хотят сыграть непонятную шутку, и, потеряв терпение в общении с такой упорной обольстительницей, нажал на кнопку и вызвал помощь.

В дверях вырос молодой парень в форме. Я встала и, щелкая замочком сумочки, со вздохом сказала:

– Господин Зонненкурт! Вот уже битый час я прошу вас защитить жизнь германского гражданина от неминуемой опасности. Я не имею возможности раскрыть источник своей информации, поэтому у вас есть полное право считать меня фантазеркой или даже психически больной с маниакальным синдромом. Но давайте предположим на одну секунду, что я права, не дай бог, конечно! Я ухожу, вы выкидываете меня из памяти, а через пару недель, самое большое через месяц, в ваших сводках вы читаете о смерти Карла Берляйн-Хохвица от несчастного случая. Вы же не сможете не подумать о том, что, возможно, эта сумасшедшая иностранка была права, и мало того что вы, полицейский офицер, допустили убийство соотечественника, имеющего все права на вашу защиту, вы еще пренебрегли своим долгом и добровольно отказались от раскрытия целой цепи преступлений, которые происходят на вашей земле. Пусть этот полицейский, – я указала на забалдевшего у двери парня, – будет свидетелем моих слов. Я возвращаюсь в «Альпенхоф-отель» и пробуду там еще сутки. До свидания. Пошли, Тео.

Самое смешное, что мне действительно дали уйти. Я бы на месте этого инспектора, если меня нельзя задержать, попыталась хотя бы лишить меня Тео. Впрочем, о чем я говорю?! Я бы просто не оказалась в такой ситуации.

Обидевшись на этих крючкотворов – источники информации им подавай! – я, используя Тео проводником, взяла да и затерялась на берегах Аммера. Никуда же не денутся эти господа: придут – а нэту, будут искать – опять нэту, вот тут-то они и почешутся.

Мы плотно приземлились в плавучем ресторанчике, где под маленький оркестрик: скрипка, пианино, аккордеон, было очень здорово сидеть и пить апфельвайн. Тео развлекал меня рассказами о местных обычаях.

– Видишь вон того мужика? – Он тыкал пальцем в сторону толстого дяденьки, одиноко сидящего за столом на лавке. Дяденька был одет странно и не по сезону. На голове – дурацкая бейсбольная кепка. Зеленая футболка натянута на огромный круглый живот. Этот живот лежал впереди него, как что-то чужеродное, засунутое для маскировки, вроде надувного мяча для водных игр. Брюки у дяденьки были кожаные, черные и блестящие. На ногах – сандалеты. Все можно понять, кроме этих брюк. Чувствовалось, что они толстые и грубые. Дяденька сидел посередине своей скамейки монументально, шевелил только головой и руками.

Перед ним на столе стояли стаканы с пивом, и девочка в фартуке следила, чтобы количество пива не уменьшалось.

Дяденька пил пиво, чуть-чуть закусывал орешками, запуская в пакетик пухлую ладонь, и переговаривался с соседями, весело отвечая на их шутки. Меня озадачили его брюки и та механичность, с которой он глотал содержимое стаканов, будто выполнял работу.

– Он на спор решил выпить бочку пива? – спросила я. – А зачем такие штаны напялил?

– Это пивовар, и сейчас он прилюдно испытывает качество пива, которое сварил, – ответил Тео.

– Поняла: если он сумеет выпить его бочку, значит, пиво хорошее, если нет – плохое. Судя по его прессу, который лежит отдельно, бочку он сделает. – Я попробовала первый салат – с репой и мясом.

– Количество пива значение имеет, конечно, но самое главное – брюки. – Последнее слово Тео произнес, наклонившись к самому моему уху, будто это было секретом самой большой важности.

Я еще раз внимательно посмотрела на брюки и увидела все то же самое. Ну, может, еще где-нибудь шланг подведен для своевременного освобождения объема – иначе не знаю, как он справляется с таким количеством пива.

– Ты видишь: он не шевелит своей задницей. Вся суть в том, что, когда он напьется наконец, он должен будет встать. Лавка облита тем же пивом и должна приклеиться к штанам и подняться вместе с ним. Тогда считается, что пиво удачное.

Я стала наблюдать за этим спектаклем. Между прочим – зрелище захватывающее. По проявляющемуся сперва легкому беспокойству, а потом все более нарастающему, от которого у пузатого испытателя начали бегать глазки, стало понятно, что отводного шланга нигде у него не спрятано. Когда на лице толстяка отметилась первая гримаса, зрители разразились дружным смехом и начали торопить его с опустошением очередного стакана. После следующего стакана терпение его начало доходить до самого своего пика, дальше уже чувствовался обвал.

Последний стакан он пил, уже нетерпеливо постукивая ногами по полу. Все присутствующие смеялись в полный голос и начали заключать пари, выдержит ли он еще один или нет. Оркестр заиграл вальс, несколько пар поднялись со своих мест и начали танцевать.

Толстяк поставил стакан и обвел всех присутствующих напряженным взглядом. Вальс заиграл громче и быстрее. Теперь уже со своих мест повскакали все присутствующие, кроме нас с Тео. Толстяк медленно взял в руки следующий стакан, посмотрел на него и поставил на место. Потом вздохнул. Лицо его побагровело. Двумя руками оперся он в край стола и оттолкнул его. Подбежали два обера и оттащили стол к стене.

Уперев кулачищи в колени, пивовар медленно начал вставать. Возбужденная толпа почти загородила его от нас. Тео поднялся, чтобы было виднее. Мне вставать показалось очень обременительным, я просто вытягивала шею, стараясь не упустить из виду: что же будет дальше.

Толстяк встал, и лавка, на которой он сидел, поднялась вместе с ним.

Толпа взревела. Наклонившись слегка вперед, он пошел к выходу, по-нелепому убыстряя свой шаг. Пройдя шагов пять – не больше, не выдержал и побежал. Оркестрик наяривал уже во всю свою скромную мощь. Через шаг лавка уже с грохотом упала, а пивовар, выскочив на край площади, не затормаживаясь, прыгнул в воду.

Там было неглубоко – ему доходило до середины груди. По инерции пройдя еще немного, но уже медленно, он остановился и, не поворачиваясь, постоял в задумчивости. Потом не торопясь повернулся. По его широкому, блестевшему от пота и сала лицу растянулась улыбка удовольствия.

Зрители захлопали, засвистели, закричали. Загребая руками, довольный пивовар пошел к мостику, идущему от берега.

Там было мельче. Взобравшись на него – для этого пришлось пару раз подпрыгнуть, а потом пузом лечь на доски и только после этого подняться, – он пошел обратно в ресторан.

Его встречали как героя. Пиво, судя по результатам теста, оказалось качественным. Я проследила взглядом, как он вернулся к своему столу, уже поставленному на место. Сел, ему подали второе и снова пиво.

– Тань! – позвал меня Тео.

Я оглянулась. Напротив меня за столом сидел герр Зонненкурт с очень недовольным лицом. Он курил и не сводил с меня глаз.

Отель «Либих» – место злачное. Произрастают здесь такие злаки, что – плюнуть хочется. Вот уже седьмой день, как свечусь я здесь новенькой проституткой. Девочки удивляются моей работе – отшиваю случайных клиентов, набивая себе цену. Бруно – лысый, пахнущий по?том сутенер – взял меня под свою защиту. Я не спрашивала, и так было ясно, что у полицейских он на хорошем крючке сидит и если и трепыхается, то исключительно из чувства приличия. Иногда я уходила с Тео, одетым прилично; когда темнело, я уходила с ним же, затянутым в рокерскую шкуру – приезжал за мной на мотоцикле.

Мы обедали и ужинали в тихой забегаловке на берегу мощеной улочки. Арцуглюдвигштрассе помнила еще лучшие времена, когда она считалась улицей широкой и красивой. У?же с тех пор она не стала, просто состарилась, и более размашистые и молодые соседи сжали ее со всех сторон; она и стушевалась. Ее изящные изгибы стали называть кривизной, интимную близость зданий, тянущихся друг к другу через мостовую, – зажатостью.

Но она еще была жива и сохранила романтическую атмосферу канувших времен. Мне эта улица нравилась. Я жевала прозаические сосиски, запивала каким-то дерьмом, хотя это называли здесь «кофе», и думала, думала, думала. О том думала, что предпримет Клаус. Какой ход нужно ловить. Пока я расслаблялась, господин Зонненкурт из своего затемнелого окна напротив «Либиха» тянул лямку без меня.