Анатолий Безуглов - За строкой приговора Страница 23

Взяла документы и прямым ходом к Любови Николаевне. Она посмотрела и за голову схватилась. "Соображаешь, что затеяла?" - "Соображаю", - говорю. "Ничего ты не соображаешь. Думаешь, его под монастырь подведешь? Себя. Петр Петрович тут десять лет сидит и еще двадцать просидит, он фигура, а ты кто? Амнистированная. Выгонит он тебя - что будешь делать? С протянутой рукой ходить? Тебя же никто на работу не возьмет с такой биографией да характеристикой. Чем ты докажешь, что не хотела этих денег присвоить? Своим честным словом? Да кто тебя всерьез слушать будет? И вообще, кому вся эта история нужна? Послушай-ка лучше моего совета: разорви эти бумажки и никому их не показывай".

Такого она мне наговорила, что я совсем потерялась. На душе до того муторно, что жить не хочется. Пришла домой - ни к чему руки не лежат. Понимаю, что права она, а делать по ее не желаю. Упрямство, что ли, такое? Ни детишками, ни хозяйством заниматься не могу, все растравляю себя. До того растравила, что всю ночь с боку на бок проворочалась. И так, и этак прикидывала - все одно плохо. Куда ни кинь, везде клин. "Да пропади, думаю, оно все пропадом. Что мне, больше всех нужно, что ли? Пусть идет, как идет".

Прихожу утром на работу - Самаев вызывает. "Перечислила деньги студентам?" - "Нет еще". - "Почему?" - "Работы много". "Так, - говорит, дорогая, дело у нас не пойдет. Мы, - говорит, - не при капитализме живем, на себя работаем. Мы, - говорит, - должны не коптеть, а гореть на работе". Как сказал он это, терять-то мне уже было нечего. И стипендии присваивала, так меня злость по-новой схватила, даже в жар бросило. "Ну, раз так, говорю, - сию секунду перечислю".

И перечислила, и получила свою первую "стипендию"... От злости я это сделала. Ну, а потом все как-то само собой пошло, как мяч под горку покатилось. Теперь и подоходный налог, который в райфо должна была перечислять, и деньги за рационализаторство и изобретательство.

В открытую действовала, на глазах. Какие уж там хитрости! Все ждала, когда за руку схватят. "Вот, - думаю, - на этом документе сгорю, слепому видно, что подлог". Нет, без сучка и задоринки проходит.

Присвою сто рублей - мне десятку в премию, присвою двести - меня двадцатью рубликами премируют. И злюсь, и смеюсь. Так бы, наверно, до сих пор работала, если бы не ревизия.

Вот оно как, гражданин следователь, получилось. А вины своей я не оспариваю. Что есть, то есть. Оно и к лучшему. Как-никак четыре года. Надоело судьбу да людей испытывать...

ВТОРОЙ МОНОЛОГ

Один мой приятель шутил, что естественная убыль свойственна не только материальным ценностям. Он утверждал, что у каждого с годами происходит усушка идеалов, утруска честности и провес романтики. Остроумно, но необоснованно.

Чепуха! Досужие выдумки людей, которые не хотят или не умеют думать.

Нет, усушки идеалов не произошло. И все-таки я что-то безвозвратно потерял, что-то важное, может, даже самое важное в жизни.

Но что?

Вы как-то в разговоре упомянули, что мои коллеги и студенты отзываются обо мне как о честном человеке. Вас это, конечно, удивляет. Еще более странным вам покажется, если я скажу, что сам себя до последнего времени считал честным человеком. Да, считал. И от этого заблуждения мне очень трудно отказаться. Даже сейчас у меня временами мелькает мысль: а может быть, поступки людей не всегда соответствуют их характеру, взглядам? Как в математике? Плюс на минус дает минус. Может, и в жизни преступление - это иной раз только произведение положительного на отрицательные обстоятельства?

Как ваше мнение? Чепуха? Да, конечно. Просто мысль увертлива, она везде пытается найти щелочку. Человек не столько себе судья, сколько адвокат. Он всегда хочет оправдать себя, по крайней мере в собственных глазах...

Я знаю, что говорю сбивчиво. Извините. Но я не в состоянии сосредоточиться, а мне это необходимо. Я не в том возрасте, чтобы рассчитывать на новую жизнь, которая начнется после того, как я искуплю свою вину. И вы тоже прекрасно понимаете, что ее не будет. Ничего больше не будет. Приговор суда - официальное свидетельство о моей духовной смерти. Вы это знаете. Страшно, конечно. И все же весь этот месяц меня не столько волнует мое ближайшее будущее, сколько этот проклятый вопрос: почему я стал преступником, где то пятнышко, которое переродилось в раковую опухоль?

Я обязан ответить себе на этот вопрос. Понимаете? Обязан.

Камера имеет свои особенности. Мы живем слишком бурной, слишком насыщенной жизнью. Мы все время торопимся успеть что-то сделать, нам некогда оглянуться, осмотреться, проанализировать промчавшиеся с космической скоростью события. Мы не ходим - мы бежим, едем, летим. И все вперед. А в тюрьме время никуда не торопится. И люди никуда не торопятся. Они спят, едят и копаются в прошлом. Вот и я копаюсь... Все вспоминаю, анализирую, разбираюсь...

Сегодня в тюрьме Никонова встретил. Мы же теперь с ним связаны одной веревочкой. На вашем языке он "взяткодатель", а я "взяткополучатель". Увидел его - и сразу передо мной сцена нашего знакомства. Все помню, до мельчайших подробностей. Даже помню, какой на нем был галстук - узкий, старомодный, в горошек. В дни моей юности в нашем городке такие галстуки носили в особо торжественных случаях. Мой отец одевал такой галстук, когда шел в театр. Но это, конечно, к делу не относится. Вас интересует, как и при каких обстоятельствах я встретился с Никоновым здесь. Я Никонова знал раньше. В нашем городке все друг друга знали. Но я уехал из городка мальчишкой, а он тогда был взрослым человеком. По-настоящему мы познакомились спустя двадцать пять лет, месяц назад, когда он вместе с сыном пришел ко мне, доценту, члену приемной комиссии института, куда хотел поступить его Сергей.

Он мне очень понравился, этот Никонов. Седой, благообразный. Радостно у меня в тот вечер на душе было, временами детства пахнуло. Уютно я себя с ним чувствовал, все умилялся: земляки! Домик вспомнил, в котором рос, яблоньки, черемуху в палисаднике. Я, конечно, расчувствовался, пригласил его и сына к себе на квартиру. Выпили, вспомнили наш городок. А потом Никонов заговорил о поступлении Сергея в институт. Говорил он осторожно, обиняками, и я не сообразил, в чем дело. Я сказал, что сделаю, разумеется, для земляков все возможное, что пусть Сережа не беспокоится: не боги горшки обжигают. Я его подготовлю к вступительным экзаменам, кажется, даже из Пушкина что-то к месту процитировал. Никонов переменил тему. Но когда на столе оказалась вторая бутылка, он вновь вернулся к этому разговору. Я наконец понял, что речь идет о незаконном поступлении в институт, и мгновенно протрезвел. "На это я не могу пойти, Федор Алексеевич". "Почему, Дима?"

Никонов не требовал, не злился - он просто хотел меня понять. Хотел и не мог. В его благообразной седой голове не укладывалось, почему земляк не может помочь земляку в таком плевом деле. Его глаза смотрели в мои доброжелательно и наивно: "Почему, Дима?"

Я не мог его обидеть. Мне было смешно и немного грустно. Я начал в деликатной форме объяснять ему, что это - преступление не только против закона, но и против нравственности. То, что он хочет, противоречит моим принципам.

Он как будто сочувственно слушал, кивал головой, соглашался, а когда я кончил, спросил: "Сколько?" - "Что сколько?" - "Сколько тебе денег нужно, Дима?"

У меня потемнело в глазах. Я закричал, затопал ногами... Никонов и его сын ушли. А под утро Никонов снова появился. Я не успел его вытолкнуть. Едва я открыл дверь, он повалился мне в ноги. Я пытался его поднять, но не мог. Он ползал по полу на коленях, хватал меня за руки. Это было не только мерзко, это было страшно. Понимаете? Страшно. У меня было только одно желание: скорей уйти, убежать от этого кошмара. Но я не мог вырваться из его рук. У него были очень холодные мокрые руки... Я и сейчас чувствую их прикосновение...

Что? Да, конечно, я согласился. Я бы согласился тогда на все, на все без исключения.

Никонов ушел. А утром я обнаружил на телефонном столике деньги. Они были завернуты в бумагу и перевязаны шпагатом. Я их схватил и кинулся в гостиницу, в которой они остановились.

Номер Никонова был на втором этаже, но мне не пришлось подниматься, мы с ним столкнулись в вестибюле. Я не успел ничего сказать. Увидев в руках у меня пачку, он побагровел и закричал: "Мало? Мало, лихоимец? Портки с меня содрать хочешь?"

Он так громко кричал, что в вестибюле все всполошились. Среди сидящих за ближайшим столиком я увидел аспиранта Богоявленского, он был с какой-то девушкой и смотрел в мою сторону. Мне показалось, что он улыбается... Ничего не соображая, я сунул деньги обратно в карман и выскочил на улицу... В голове было одно: "Бежать, скорей бежать..."

Но постойте... Так... Я сказал, что ничего тогда не соображал. Нет, я все соображал. Я прекрасно понимал, к каким последствиям может в институте привести тот скандал. Именно поэтому я и убежал.

Я опасался за свое честное имя, за свою репутацию, за общественное положение...