Всеволод Иванов - Голубые пески Страница 23

- Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.

Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.

- Весело! - навертывая портянки, сказал Запус.

И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:

- Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?

Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:

- Так точно.

И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.

- Мобилизовали, - сказал он тихо, - я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?

Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:

- Жена моя у тебя? Фиеза?

Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:

- А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?

Кирилл Михеич упрямо повел головой:

- Здесь жена-то или нету?..

Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:

- Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы...

- Нету, значит? - глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.

Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:

- Можно увести. Казаки будут близко - расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.

Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:

- Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи - пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.

- Мужа?

- Обоих. А этот караул ты сними.

Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:

- Ладно.

Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:

- Это для чего?

- Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?..

- А потом?

- Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.

- Ишь...

Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:

- Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть.

Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:

- Которого?

- Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?

- Своих мы против.

В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело:

- Господи помилу... господи помилу... господ поми...

Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек.

- Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.

Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо:

- Слышь, англичанка! Сломашь.

Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал:

- Госпоми... госпоми... госпо...

В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся.

У дверей женский сонный голос спросил:

- Не сходить?..

Другой, тверже:

- Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется!

Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, - подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки.

Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:

- Фиеза! Жена!..

Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости.

- Твое здесь дело, Фиеза?

Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:

- Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше.

И еще жалобнее:

- Владычица, богородица!.. Сиди лучше.

Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик:

- Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей...

- Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше...

И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:

- Господи поми... господи по... господи поми...

Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами:

- Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто ничего не знат, ездила в поселок и - только. Ничего не водилась, спальню окрасим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!

Припадочным, тягучим криком надорвалась:

- Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..

Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.

- Фиезушка-а...

Обводя тело штыком, кричала:

- Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь... Ты, сволочь!

Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:

- Вам что угодно?

На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:

"Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...

--------------

В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.

- Параллелограм... - сказал Запус: - ромб... равенство треугольников... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?

- Тяжелей.

- Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм... ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...

- Насчет жизни - ерунда.

- Пожалуй, ерунда.

Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:

- Табаку бы где-нибудь хорошего достать.

VII.

Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.

Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и доска на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:

- Сена им жалко, могли бы и бросить.

- Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.

- Кто?

- Сторож.

Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, закричал:

- Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, угнетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против царского правительства... Это что же такое...

- Там разбирайся.

Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель:

- Выпрямляет.

С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командовал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка:

- Дядинка-а, овса надо?

Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.

- Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.

Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в штаны. Кашлянув, вяло ответил:

- Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокрадов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на што?

- Выпустят нас скоро?

- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принадлежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не воруй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?

Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:

- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать тебе?.. Поговори еще...

Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в полдень, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро палкой разворотил щель и тоненько сказал: