Всеволод Иванов - Голубые пески Страница 23

А по жнивью, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах — стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами — окопы, мужичьи заставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.

Плакала Фиоза Семеновна.

Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик Филька, — в ферму не велено пускать. Неделю не под'езжал к полисаднику Запус. Дни над стогами мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.

Сидеть бы в городе Павлодаре, смотреть Кирилл Михеича. Печи широкие корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.

Не надо!

Просфирня укоряла Иру: поселком говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала — «грех… надо в город» и спросила:

— Урожай какой нынче?

Просфирня скупо улыбнулась и ответила:

— Едва ли вы в город проедете… Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.

— Убьют!

— Ну, может и не убьют, может простят… Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал — до баб яруч. Муж, поди, простит… Не девка… Это девке раз'езды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.

Просфирня стала опять говорить дочери.

Мимо окон, наматывая на колесья теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичем и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользнули за обозом пять мужиков.

Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:

— Добровольцы… Сколь их погибши. Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, ни один гриб-то?..

Треснул перекатисто лугом пулемет. В деревне закричали пронзительно должно быть бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:

— Учатся. Казаки после завтра придут. Испу-угались.

— Ты откуда знаешь?

— Пимных, Никола, сказывал.

Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке, между гераней, тусклое зеркало. Взяло оно кусок груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.

— Солдатское есть? — спросила тоскливо Фиоза Семеновна.

Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.

— Какое солдатское?

— Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.

— Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?

И, вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня быстро зашарилась по углам:

— Есть, как же солдатскому не быть?.. от сына осталось… сичас солдатского найдем… как же… Ира, ищи!..

— Ищи, сама хочешь так. Что я тебе барахлом торговать?

Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась:

— К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?

— К мужу, — вяло ответила Фиоза Семеновна: — шинель коли найдется, куплю.

— Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропускают?

— Легче.

— Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человека, как гриба в дождь.

Штаны пришлись в пору: ноги лежали в них большими солдатскими кусками. Ворот рубахи расширили, а шинель — узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем — вышло.

— Хоть на германску войну итти.

Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:

— Режь.

— Чего еще?

— Волос режь, на-голо.

И, дрогнув пальцами, взвизгнула:

— Да, ну-у!..

И, так же тонко взвигнув, вдруг заплакала Ира.

Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:

— Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него об'явились огромадные. Держжись!..

Приподняв смуглую прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.

Провожали Фиозу Семеновну до ворот. Ноги у ней в большом и теплом сапоге непривычно тлели — словно вся земля нога. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная — и жар, и легость.

Растворяя калитку, просфирня повторила:

— Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.

— Не надо.

В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как гальки, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.

А за селом, где налево от деревянного моста, дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к ферме.

Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как-будто был в другой шапке.

— Сирянок нету закурить? — спросил он.

Фиоза Семеновна молча прошла мимо.

В сарае, где раньше стояли сельско-хозяйственные машины, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус. Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:

— Кто еще не вписался?.. Кому голов не жалко, а-а?.. Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищщи!..

Небритое его лицо золотилось, а голос как-будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.

Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.

С каждым шагом — резче по столу ладонь Запуса:

— Кто еще?

Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем — секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:

— Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише!

— К порядку, курва! — крикнул кто-то басом. — А ишшо Учредительно, гришь, ни надо…

Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.

Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос — секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:

— Фуражку новую выдать и… сапоги.

Хлопнул ладонью о стол и сказал:

— В нестроевую часть назначу! Приказ есть — женщинам нельзя… а, если нам блины испечешь, а?

Еще раз оглядел Фиозу Семеновну:

— Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, — блины печь. Постриглась!

VI

Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:

— Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.

— Сколько?

— Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю — подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их…

— Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.

Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.

— Весело! — навертывая портянки, сказал Запус.

И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:

— Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?

Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:

— Так точно.

И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.

— Мобилизовали, — сказал он тихо, — я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?

Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:

— Жена моя у тебя? Фиеза?

Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:

— А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?

Кирилл Михеич упрямо повел головой:

— Здесь жена-то или нету?..

Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:

— Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы…

— Нету, значит? — глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.

Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:

— Можно увести. Казаки будут близко — расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.

Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул: