Александр Аде - Лето любви и смерти Страница 23

Рыжая вихрем вылетает из комнаты и возвращается, таща упакованную сумку.

Они втроем покидают жилье, в котором вечным постояльцем поселилась смерть. На улице Королек забирает у девушки ключи от квартиры – к явному ее неудовольствию.

– Может, подбросите? – заискивающе просит она, делая наивные глаза.

– Сама доберешься, не барыня. – Королек захлопывает дверцу машины.

Девушка одаривает его коротким взглядом. На миг ее кошачьи гляделки обретают твердость и силу, сверкнув двумя желтыми искорками ненависти, но «жигули» уже отъезжают, помаргивая огнями.

– Злобные жалкие Бандар-Логи, – сквозь зубы цедит Королек.

– Почему ты ее отпустил? – спрашивает Анна. – Она же, по сути, сообщница убийц.

– Не имею права. Уголовного дела о насильственной смерти стариков не существует в природе. Так что у девчонки еще есть шанс одуматься и начать честную жизнь, во что, признаться, не слишком верю. В этом сочном яблочке уже сидит червячок преступника. Когда-нибудь она споткнется непременно, и небо в клеточку ей обеспечено. Пускай живет до поры.

– Я выполнил твою просьбу, малыш.

Толстяк лыбится. На нем распахнутая на груди светло-бежевая рубашка и легкие летние брюки, его обильная плоть пропитана прощальным августовским солнцем и вся будто лучится, озаряя сине-сиреневый полумрак спальни.

– Какую именно, пупсик? – виолончельным голосом вопрошает Эдик, который уже благополучно забыл, о чем, собственно, просил любовника.

– Вот те и на! – изумляется толстяк, увесистой лапой поглаживая спину и филейную часть Эдика, облаченного в шелковый фиолетовый халатик, и в его заплывших глазках загорается вожделение. – Ну, если тебе без разницы, то не пора ли в кроватку, малыш?

– Нет уж, – по-женски кокетливо и требовательно заявляет Эдик. – Даже не пытайся увильнуть. О чем это я тебя просил?

«Идиот», – мысленно обращается к себе толстяк, добавляя пару-тройку сильных выражений, и пробует обмануть Эдика – увы, безуспешно, того не так-то просто обвести вокруг пальца. С легкостью отметя неуклюжее вранье толстяка, Эдик победно щелкает пальцами:

– Пупсик, не надо слов. Хоть я и девочка, но память у меня далеко не девичья. Так ты узнал, кто прикончил дружка несчастного Скунса?

– Чего только я не сделаю ради своего малыша, – вздыхает пупсик. – Землю носом рыл, чтобы сведения добыть. Отвечаю на твой запрос: завалили парня «заборские», а эти за просто так жизни не лишают, провинился он чем-то перед ними. А теперь мой тебе совет, малыш: Скунсу об этом не сообщай, не вываливай язык. Лишняя информация. Пользы никакой, а вреда может быть – вагон и ма-аленькая тележечка. С «заборскими» связываться – все равно что башкой тормозить бульдозер.

– Знания умножают скорбь, – философски изрекает Эдик. – Пожалуй, я последую твоему мудрому совету.

– Ты умница, малыш, – хвалит его пупсик.

– Малыш умен не по годам, – то ли всерьез, то ли иронично соглашается Эдик, и в его глазах зажигается смущающий любовника тайный огонек.

Но в тот же вечер непредсказуемый Эдик заглядывает в бордель, уводит Скунса в укромный уголок и, боязливо и загадочно блестя глазами, передает добытую пупсиком информацию.

Его не узнать. Томная жеманность слетела с него, как шелуха. Он похож на мальчишку, шепчущего на ухо другому пацану страшную тайну.

– А это, правда, «заборские»? – невесть почему шепотом переспрашивает сжавшийся Скунс, объятый ужасом перед унесшей Пана беспощадной силой.

– Источник заслуживает доверия. – Эдик неторопливо закуривает, вновь обретая облик салонного поэта, чувственного и манерного.

– И что же мне теперь делать? – потерянно спрашивает Скунс.

Он так хотел выяснить, кто убил Пана, и наконец-то получил ответ. Но этот ответ оказался настолько чудовищным, что у Скунса опускаются руки. Если прежде была какая-то надежда покарать убийцу, то теперь ему предельно ясно, что месть невозможна, только тягостнее становится на душе.

– А это уже твоя проблема, девочка.

И Эдик оставляет Скунса в горести и унынии.

Королек

Над городом выцветшее безоблачное небо. В кронах деревьев мелькает желтизна, точно приближающаяся осень метит листья, первыми обреченные на смерть. Мой недавно вымытый «жигуль», поблескивая на солнце, летит в потоке других железных коняшек.

Еще издали вижу отчаянно голосующую девушку и подаю верного Росинанта к обочине. Она наклоняется, перегнувшись почти пополам, просит подвезти до вокзала. Это совсем не по пути, но отказать не решаюсь: девушка держит на руках спящего ребенка. Приглашающе мотаю головой. Молодая мамаша, не мешкая, устраивается на заднем сиденье, предварительно забросив сумочку, и мы отправляемся.

– Встречаете кого-то? – спрашиваю, чтобы начать разговор.

– Нет, домой едем, – охотно отвечает она и называет маленький областной городок.

После чего – с некоторой запинкой – сообщает, что трудится учительницей русского языка, чем сильно меня удивляет. Высокая, поджарая, крашеная под блондинку, с унылым жестковатым лицом и длинными фотомодельными ногами, она эффектно упакована в черную кожу, явно не самую дешевую. Я бы скорее предположил, что ее узкие напомаженные губы произнесут «референт», «менеджер» или что-то вроде того.

То ли девчонка из породы погремушек, то ли от усталости и нервного напряжения развязался язык, но она принимается тарахтеть без передышки. Между прочим сообщает о своем муже:

– Уж не знаю, что делать с ним, такой ревностный. Хоть на минуточку опоздаю с работы или засижусь у подруг, сразу: где была?

– Ваша дочка? – интересуюсь я.

– А как же. Юлечкой зовут. Четыре годика.

Даже в полутьме кабины заметно: щечки ребенка горят двумя сочными арбузиками. Из кармана голубенькой курточки высовывается шоколадка.

Девушка собирается продолжить свое повествование, но я не слишком вежливо перебиваю:

– Чего это она спит?

– Умаялась. Считай, целый день пробегали с ней по магазинам. Под конец еле ножками переступала…

Она пытается навесить мне еще парочку-другую лапшинок на уши, но я торможу «жигуль». Девушка тут же осекается, точно захлопывает задвижку перед потоком слов, спрашивает встревоженно:

– Что-то случилось?

– Шину проколол. Придется вам искать другую попутку. – Вылезаю из «жигуля», открываю дверцу и предлагаю как можно ласковее: – Давайте ребеночка, помогу.

Но она выдыхает хрипловатым, быстрым, испуганным полушепотом:

– Мне не тяжело.

Так и покидает машину – с малюткой на руках и сумочкой через плечо.

Дальше рассказывать неинтересно. Тачку я остановил возле милиции, и действовать приходится грубо, без сантиментов. Хотя девица, сопротивляясь, визжит и вопит так, что у меня опухают барабанные перепонки, и старается заехать мне коленкой в пах. Прохожие, скользнув равнодушно-любопытным взглядом, огибают нас и следуют по своим делам. Никто на помощь барышне не спешит.

В конце концов, мы втроем оказываемся внутри помещения. Наверное, мы напоминаем какую-то скульптурную группу: правой рукой я прижимаю к груди не просыпающегося ребенка, левой тащу разъяренную «мамашу».

Тут девчонка закатывает чудовищную истерику, норовя исцарапать мою физиономию. Потом, как и положено в природе, бурю сменяет штиль, и она с тихой безнадежностью признается ментам во всем. Малышку она похитила у денежных родителей и намеревалась отвезти к своей бабке в деревню, чтобы потом потребовать у папаши-бизнесмена выкуп.

Детали «операции» я выслушивать не собираюсь, выхожу из ментовки, сажусь в «жигуль» и двигаю, куда глаза глядят. На душе отчего-то скверно. Кручу баранку и разговариваю с девушкой, точно она все еще покачивается за моей спиной.

«Что же ты, милая, легенду правдоподобную выдумать не удосужилась. Назвалась учителкой русского, а слова «ревнивый» и «ревностный» путаешь. Ладно, сделаем скидку на то, что живешь в захолустном городке. Но отчего тогда одета как столичная штучка? Хорошо, допустим, муж у тебя – местный Крез. Но тогда возникает третий вопрос. Если ты по магазинам набегалась, то где шмотки, которыми в нашем городе отоварилась? Неужто все в маленькой сумочке уместились? Верится с трудом.

Далее. Какая ж ты мать, если отправилась со своей крохотулей в долгую дорогу без сменного бельишка! А четвертый вопросик возник у меня, когда увидал алые щечки твоей (в кавычках) дочурки и шоколадку, торчавшую из ее кармашка. Ни одна родительница в целом мире, будучи в здравом уме, не станет кормить шоколадом диатезного ребенка.

Вот почему я сильно засомневался в правдивости твоих слов и решил: никакая ты малютке не мамочка, и девочка не «умаялась» – это ты дала ей приличную дозу снотворного, после чего действовала по обстоятельствам. Ох, и смела ты, красавица, одна на этакое дело решилась. Глупо. Тебя все равно бы вычислили и повязали. Опер по прозвищу Королек лишь ускорил твою судьбу».