Юрий Кунов - Спроси у реки Страница 23

– Будь она пьяна, ее поступок можно было бы списать на затуманенную голову, а так…

– Вы играете в волейбол с юными девушками – коротенькие юбочки и шортики, обтягивающие грудь маечки, смех… Соглашусь, влюбленная женщина вполне могла взбеситься. Но девочки ведь к вам все-таки ходят, скажут в полиции.

– И мальчики ходят. Педофилы, насколько мне известно, чаще интересуются мальчиками. Но только никаких развратных действий с моей стороны по отношению к детям никогда не было, и быть не могло, не говоря уже о половых актах. В неоднозначных ситуациях люди сейчас почти всегда видят что-то грязное. Да и в однозначных, кстати, тоже. Чужого ребенка стало невозможно по волосам потрепать – тут же припишут домогательство. Разумеется, я понимаю, почему у людей появляются такие мысли. Но ведь чье-то мнение не может быть поводом к обвинению в преступлении?

Марков шумно вздохнул и скрестил на груди руки.

– Да, малышню я к себе приглашал и приглашаю. И писал их к тому же! Много писал. Но только портреты, – сказал он, направив на Рыбакову словно дуло пистолета указательный палец. – Никаких ню! – Он снова сплел на груди руки. – Если господа полицейские желают, могут у меня обыск провести в любой момент. И здесь, и дома. Компьютеры могут проверить. Телефоны. Я даже без ордера позволю это сделать. Чудовищно, – Марков раскинул руки в стороны, – но люди не понимают, что с детьми мне просто интереснее общаться! – Он, словно обессилев, уронил руки на подлокотники кресла и, глядя в пол, немного помолчал. – В отличие от взрослых каждый ребенок самобытен, – продолжил он уже менее горячо. – Знаете, сколько интересных идей для своих картин я у них почерпнул? У детей истинно индивидуальный взгляд на мир. Правда, до определенного возраста. Потом начинает доминировать стадный инстинкт. А лет в четырнадцать-пятнадцать сексуальные позывы выворачивают им наизнанку мозг и они, в подавляющем большинстве своем, окончательно перестают представлять для меня интерес. – Марков снова сделал паузу. – Я не анималист – животных не пишу. Не будь повсеместной пропаганды промискуитета, инстинкты, может быть, и не проявлялись бы в столь грубых формах, но… Не люблю рассуждать на эту тему. Сходите как-нибудь на дискотеку – и сразу поймете, о чем я говорю. Но предупреждаю, зрелище отвратное. Я туда иногда выбираюсь, чтобы получить эмоциональную встряску. Пейзажи после таких вылазок получаются у меня величественными, наполненными космизмом. – Марков ухмыльнулся. – Один московский критик так написал о моих работах. Правда, я потом болею несколько дней… А знаете что, – опершись на подлокотники, Марков рывком встал с кресла, – давайте вы у меня обыск проведете. Прямо сейчас! Если мама вернется, выйдете через сад. Код на калитке я вам скажу. Из дома она вас не увидит, а в мастерскую ей входить запрещено, когда я работаю.

– Не знаю, как-то все…

– Вы должны это сделать! Мне может понадобиться не только плечо адвоката, но и ваши заверения, что я человек порядочный, если уж пошли такие разговоры. Ваше слово в Бирючинске весьма весомо, насколько мне известно. Вперед. Да не тяните время!

– Хорошо! Мысль, в общем, верная. Начнем тогда с холстов, – неожиданно для самой себя согласилась Рыбакова.

Валентина Васильевна осмотрела все натянутые на подрамники холсты и стоявшие под рабочим столом разнокалиберные листы картона. Некоторые живописные работы были выполнены на стекле и жести. Их она тоже осмотрела. Две работы – весенний сад в цвету и лесное озеро – ей очень понравились, но своего восторга она не показала. Марков не любил, когда восхищались его пейзажами. Наверное, не хотел, чтобы люди, даже мысленно, проводили параллели между его полотнами и картинами его знаменитого отца.

– Ничего неблагопристойного я не увидела, – сказала Рыбакова, собираясь присесть в кресло после более чем получаса поисков.

– Принимайтесь за стеллажи. Там вся графика.

– Смеетесь? Там же папок не один десяток! А рисунков тогда сколько?

– Валентина, я вас прошу!

– Хорошо, я посмотрю.

Рыбакова начала с полок, располагавшихся под потолком. Она залезла на стремянку, взяла одну из папок и села на верхнюю ступеньку.

Она переворачивала листы, почти не глядя. В основном это были пейзажи и натюрморты. Техника исполнения и материалы были разными: пастель, сангина, охра. Иногда попадались портреты и фигуры в полный рост, но ни одного изображения обнаженной натуры за два с лишним часа Валентина Васильевна не обнаружила.

– Ярослав, я уже устала. Пожалейте! – жалобно протянула она, закрывая очередную папку.

– Давайте сделаем перерыв, а потом вы продолжите.

– Идет. Я бросила бы все к чертям собачьим, если бы не понимала, насколько это вам нужно.

– Может оказаться даже нужнее, чем мне на данный момент кажется. Вам чаю?

– Лучше кофе. Старушке надо немедленно взбодриться.

Марков включил электрический чайник.

– Слезайте. И нечего на себя наговаривать. Старушка! У меня отец в семьдесят пять лет кроссы бегал и ледяной водой обливался. А вам и шестидесяти нет.

– Мужчинам проще форму поддерживать. На лицо им, например, время можно не тратить. Отрастил щетину – и все, ты в тренде. До этого полвека с подобной целью отпускали бороды.

– Наверное, вы правы. Но я все-таки считаю, что старость приходит к человеку после восьмидесяти.

– Мне кажется, если я сейчас слезу, то потом наверх уже и не заберусь, – медленно спускаясь с лестницы, пожаловалась Валентина Васильевна.

– Смелее, смелее.

Марков достал из стола чашки и банку растворимого кофе.

– Коньяк будете?

– Плесните немного в кофе, – ответила Рыбакова, становясь на пол.

Она села в любимое кресло хозяина и с удовольствием вытянула ноги.

– Вот оно, счастье!

Марков подал ей на блюдце чашку с кофе.

– Горячий, осторожнее. Сахар я положил.

Рыбакова поставила чашку на стеклянный журнальный столик рядом с креслом.

– Как вы думаете, сколько уйдет времени на то, чтобы просмотреть остальное?

– Примерно еще час, если вы не сбавите темп.

– Я уверена, что ничего компрометирующего вас я не найду.

– Скорее всего, не найдете.

– Успели все припрятать? – неловко пошутила Рыбакова.

– Просто с обнаженной натурой я здесь не работаю. В доме у меня довольно много подобной графики. Но и там портрет занимает главенствующее положение.

– Так что же вы молчите! Я как…

– Неумная женщина, – быстро подсказал Марков, предвидя, что она собирается произнести слово «дура». Он терпеть не мог разного рода вульгарностей.

– Неумная женщина… шарю по полкам, а вы…

– Нет, нужно все просмотреть. Вдруг что-нибудь где-нибудь и затесалось. Я же не могу все упомнить.

– Но вы же знаете, что не писали голых девочек!

– Голых мальчиков тоже. Но вы же этого не знаете!

– Ярослав, я сейчас эту чашку запущу вам в голову.

– Погодите немного, мне прежде нужно записать всю малышню, что у меня перебывала.

– Зачем?

– Опросите. Можете сами это сделать, можете полиции список передать.

Марков взял со стеллажа чистый лист бумаги, а с письменного стола карандаш.

– Приступим, – произнес он, усаживаясь на барный стул. – Сначала я запишу тех ребят, которые уже достаточно взрослые. С ними можно будет поговорить без всяких экивоков.

– Хороший кофе.

– Опыт. Когда завариваешь растворимый, есть свои секреты. – Потянувшись к стеллажу, Марков взял из стоявшего там деревянного стакана красный карандаш. – Я помечу тех, кто слышал высказывания Квасовой о моих якобы пристрастиях. Кстати, тогда мне показалось, что малышня расстроилась даже больше, чем я. Чертова клумба! Может вы и правы, и если бы мячик туда не отлетел, никаких обвинений в мой адрес и не последовало бы тогда.

– Уверена, что нашелся бы рано или поздно другой повод. С кофе разобрались, – сказала Рыбакова, ставя пустую чашку на блюдце. – Теперь можно продолжить наши исследования в области искусства. Между прочим, Ярослав, не помните, где вы находились в момент гибели Квасовой?

– В момент гибели? Когда это случилось?

– Скорее всего, в понедельник вечером. Тридцатого мая.

– Точнее можно.

– Около десяти часов вечера.

– Насколько около?

– Вообще, Посохина интересует промежуток между семью часами вечера и одиннадцатью часами вечера.

– С восемнадцати тридцати до двадцати тридцати я работал на пленэре. На самом конце старого пляжа. Там, где Серебрянка в Лигань впадает. Писал вон тот этюд, что висит справа. Домой вернулся примерно без десяти минут девять. В девять мы с мамой обычно пьем чай и смотрим новости. Потом я включаю компьютер и читаю газеты. Или отвечаю на письма заказчиков.

– Так, получается, вы видели в тот вечер Квасову на пляже?! Она же была там в это время.