Ольга Тарасевич - Копье Судьбы Страница 24

А больше ведь нет ничего, кроме этих упреков и одиночества. Одиночества! Даже рядом с Отто, счастливым, радостным, становится только тоскливее. Потому что его сияющие глаза и улыбка напоминают о том, что радоваться такой беззаботной радостью у нее самой уже не получается, никогда больше не получится…

Папин пистолет лежал в ящике, который никогда не закрывался. Родители пошли в кино, Гретль убежала на танцы, и…

Ева не боялась. Была как в тумане, понимая, что вот-вот все свершится. Надо только выждать полчаса, а лучше час. Чтобы убедиться: родные точно ушли, не вернутся.

Достав пистолет, она на секунду задумалась. Прошептала:

– В голову надежно. Но, должно быть, некрасиво. В живот? А если не выйдет?…

Ответ нашелся.

Шея.

Белоснежная теплая шейка, по ней бежит жизнь, уязвимое нежное место. А в гробу рану так легко прикрыть кружевным воротничком или шарфом.

«Боль от выстрела напоминает пекучий ожог, – мелькнуло в угасающем сознании Евы. – Горячо, очень горячо…»

– Ева, малышка, что ты наделала? Глупенькая моя девочка. Как я виноват перед тобой!

В темноте почему-то звучит голос Ади. И еще пахнет свежими влажными розами.

Очень хочется открыть глаза. Попросить, чтобы принесли зеркало, и посмотреть на шею.

«Похоже, я жива, и у меня галлюцинации, – решила Ева, чувствуя, как под тугой повязкой начинает жарко разгораться костер боли. – Меня преследует голос Ади. Да, точно, я ведь слышу его четко. Неужели я и правда люблю фюрера? Мутится в голове».

– На войне, Ева, страшно мне не было. Знаешь, теперь совершенно не понимаю, почему сердце мое не ведало страха. И даже когда я чуть не погиб от отравления горчичным газом…

Галлюцинации не проходили.

Глаза не открывались. Веки и ресницы казались тяжелыми, неподъемными, навсегда приросшими к коже плотными полосками свинца.

Оставалось только слушать негромкий, звучащий у уха знакомый голос.

Этот бред с голосом Ади говорил, не умолкая. Про друзей детства и голод юности, про свои мечты стать художником, про партию.

Самым интересным был рассказ про копье Лонгина. Рядом с которым вдруг явился странный господин и сказал, что его копье исполняет любые желания, нужна лишь самая малость.

Впервые после произошедшего сухие губы Евы смогли разлепиться.

– Какая малость? – заинтересованно спросила она. И застонала: слова отозвались в горле вспышкой яркой, слепящей боли.

– Ева! Ты пришла в себя! Как я рад!

От его раскаяния, заботы, а может, и любви Ева поправилась так быстро, что даже доктора удивились.

Она тоже удивлялась. Это же надо было на такое решиться?! Вот ведь напридумывала сама себе всякой ерунды! Любовь фюрера, яркий сверкающий бриллиант, подарена только ей, исключительно ей.

Ади рядом.

Оставил все дела, прогуливается с ней по узким горным тропкам возле резиденции. Рисует ей акварели, поет смешные песенки. В его небольшом домике больше не работает мать Гели, а новым слугам он представил ее как свою секретаршу. И даже распорядился подготовить постоянную гостевую комнату для фрейлейн Браун!

От его тела все еще подкатывает в горлу комок тошноты.

Как стыдно! Ведь фюрер столько внимания ей уделяет. И это же надо было такое придумать, что поцелуи похожи на вонючую улитку. Да любая девушка все на свете бы отдала за возможность стать любовницей фюрера.

– Гитлер, я хочу от тебя ребенка! – выкрикивают на митингах женщины, причем среди них есть такие стройные красавицы.

Телохранителям приходится становиться близко друг к другу, чтобы закрыть Ади от беснующейся толпы.

Должно быть, тогда с фюрером в постели не понравилось потому, что… Просто страх предстоящего, опасения неизвестного… И до сих пор неловкость все еще не исчезла. Но, наверное, к этому надо просто привыкнуть…

Покой и счастье заполнили сердце Евы. Она не торопилась с разговорами о свадьбе, так как хотела, чтобы фюрер сам понял очевидное. Что они созданы друг для друга, и нет большей радости на свете, как связать себя узами супружества.

Месяц Ева Браун провела в раю.

Чтобы потом скатиться на самое дно преисподней. И снова проходить через такие муки, каким даже грешники в аду не подвергаются.

Фюрер в Мюнхене – Гофман все разведал.

Неделю молчит проведенный по распоряжению фюрера в спальню Евы телефон. Другую молчит, молчит. А потом вдруг мелькает на улице черный «Мерседес» Гитлера, проносится по Шелингштрассе. Ева бросается к окну, поднимает руку для приветствия и столбенеет.

О господи! Даже не обернулся. Разговаривает с какой-то женщиной, сидящей рядом. Лицо ее прикрыто шляпкой, а фигура большая, массивная. Видимо, женщина эта высокого роста. Она повернулась к Ади, а тот что-то ей говорит.

Давно исчез черный автомобиль.

Только все стоит в глазах та сцена. Женщина, да просто баба толстая, повернулась к Гитлеру, он говорит ей слова любви (конечно, что еще можно говорить с таким увлечением), а на фотоателье даже не взглянул…

«Ладно, скотина. – Ева в бешенстве скрипнула зубами. – Ты у меня свое получишь. Я ведь начинаю тебя понимать. Ясно, что я нужна тебе только для определенных целей. И ты захочешь. Через месяц, два, скотина толстая, ты все равно захочешь и позовешь меня. И тогда я тебе выскажу все. Что ты мерзкая тварь, и мне противно от губ твоих, а больше всего на свете я хочу жить спокойно, как будто и вовсе тебя никогда не знала!»

Она оказалась права и не права одновременно. Вскоре Гофман передал, что фюрер хочет пригласить «малышку фрейлейн Браун» в свою резиденцию. Эта фраза вдруг закружила голову, как бокал шампанского. А когда Ева увидела родное, чуть осунувшееся лицо фюрера (он не улыбался, потому что рядом были и партийцы, и слуги, только глаза его заблестели от счастья), ей показалось, что весь мир искрится, как бриллиантовое колье в витрине ювелирной лавки. Искрится. И то, что горы на самом деле придавлены налившимися дождем свинцовыми тучами, совершенно не уменьшает сияния счастья.

Пьянящая радость – боль режет на кусочки – снова полет – невыносимо даже дышать без него.

– Привыкнешь, – рассуждала сестричка Гретль, утешая рыдающую Еву. – Потерпи чуть-чуть, немного осталось. Он разберется с делами и женится на тебе.

Но менялись лишь листки в календаре.

А отношения с Ади не менялись.

Очень плохо, больно и обидно было в день рождения. Ева специально никуда не поехала, хотя мама и предлагала отправиться всей семьей в горы, покататься на лыжах. Но какие лыжи, когда все мысли о нем! Вдруг позвонит или даже захочет встретиться, а дома никого нет, и он расстроится.

Она сидела возле телефона пять дней. На шестой пришел Гофман и передал, что скоро за ней заедет водитель.

Ева надела новое платье, из голубого шелка, с открытой спиной. Уложила крупными волнами светлые, отросшие до плеч волосы, немного подрумянила щеки.

– А почему ты такая нарядная? – поинтересовался фюрер, одобрительно ее разглядывая. – Прическа удачно подчеркивает твое арийское лицо. Какая же ты у меня красивая!

Он забыл про праздник. И про подарок, конечно, тоже не вспомнил. А ведь ему несколько раз намекали, что было бы хорошо получить в день рождения трельяж или маленького смешного щеночка…

Говорит о любви – встречается с другими – забывает, исчезает – невыносимо – сил больше нет…

Хуже всего пришлось весной. Ароматные цветы, изумрудная трава, чистое небо, ласковое солнышко – слишком много красоты вокруг для одиночества. Чем ярче разгорается весна, тем тяжелее в холодных волнах тоски.

Проще захлебнуться, чем всплывать и бороться.

Ева стала вести дневник.

Бежит карандаш по бумаге, приносит облегчение.

«Погода такая чудесная, а я, возлюбленная самого великого человека в Германии и во всем мире, сижу здесь и смотрю на солнце сквозь оконное стекло. Как он может быть таким бессердечным, пренебрегая мной и любезничая с чужими? Какая жалость, что сейчас весна».

«Только бы не сойти с ума от того, что он так редко приходит ко мне».

«И почему только дьявол не заберет меня к себе? У него, верно, куда лучше, чем здесь».

«Я только что отослала ему письмо, которое все решит. Вопрос: придаст ли он этому хоть какое-то значение? Посмотрим. Если он не ответит до вечера, я приму 25 пилюль и тихо засну, чтобы проснуться в ином мире… Боже, я боюсь, он не ответит сегодня. Если б хоть кто-нибудь помог мне – как же все это ужасно давит».

«Возможно, мое письмо ему передали в неподходящий момент. Возможно, мне не стоило писать. Я все-таки решила принять 35, это будет верная смерть. Если бы он велел хоть кому-нибудь позвонить мне…»[23].

Отчаяние сделалось таким глубоким, что уже побуждало к действиям. Если для того, чтобы избавиться от этой боли, надо покончить с собой – что ж, она готова…

Ева отложила дневник и отправилась в аптеку.

Стараясь говорить как можно спокойнее, хотя внутри все звенело от горя, небрежно бросила пареньку за прилавком: