Бернхард Шлинк - Правосудие Зельба Страница 24

— Что у тебя с ухом? — спросил я.

— Ах, да это… — Она смущенно рассмеялась. — Это я так удачно причесалась — случайно вырвала сережку расческой. Было, правда, не больно, но кровь хлестала как из ведра. На послезавтра я записалась к хирургу. Он еще раз разрежет рану и соединит края ровно.

— Можно я сниму вторую сережку? А то я боюсь, что нечаянно вырву и ее.

— Значит, ты такой страстный? — Она сама сняла серьгу. — Герхард, давай я сниму твои часы.

Это было необыкновенно приятно — как она, склонившись надо мной, возилась с ремешком моих часов. Я притянул ее к себе. У нее была гладкая и душистая кожа.

— Я так устала… — сказала она сонным голосом. — Расскажи мне на ночь сказку.

У меня в груди разливалось блаженное тепло.

— Жил-был маленький кукушонок. У него, как и у всех кукушат, была мать. — Бригита с шутливым возмущением ткнула меня в бок. — Она была пестрая и красивая. Она была такая пестрая, что все остальные кукушки казались рядом с ней серыми, и такая красивая, что все остальные казались уродливыми. Сама она этого не знала. А ее сын, маленький кукушонок, знал и видел это. Он знал даже больше: что лучше быть пестрым и красивым, чем серым и уродливым, что отцы-кукушки ничуть не лучше и не хуже матерей-кукушек и что хорошо может быть там, где должно быть плохо, и плохо там, где должно быть хорошо. И вот в один прекрасный день кукушонок после школы взял и полетел куда глаза глядят и скоро заблудился. Он сам себя утешал, говоря себе, что ничего с ним случиться не может. Что в одной стороне он рано или поздно наткнется на своего отца, а в другой — на мать. И все же ему было страшно. Он видел под собой широкую, бескрайнюю землю с маленькими деревушками и большими сверкающими озерами. Сверху это было так занятно, но ему все казалось таким устрашающе чужим. И он все летел и летел…

Дыхание Бригиты стало ровным. Она, уже во сне, еще раз поудобнее притерлась ко мне и тихонько засопела. Я осторожно вытащил руку у нее из-под головы и выключил свет. Она повернулась на бок, я тоже. Мы лежали с ней, как чайные ложки в футляре для столовых приборов.

Когда я проснулся, было начало восьмого. Она еще спала. Я тихо, на цыпочках, вышел из спальни, притворив за собой дверь, отыскал кофеварку, приготовил кофе, надел брюки и рубашку, взял с комода ключи от квартиры и купил на Ланге-Рёттерштрассе круассанов. Прежде чем она проснулась, я уже сидел у кровати с кофе и круассанами.

Это был замечательный завтрак. А потом нам было так хорошо вместе в постели. В конце концов ей все же пришлось поторопиться, чтобы не опоздать к своим субботним пациентам. Я предложил подвезти ее к Коллини-центру, где находился ее массажный кабинет, но ей захотелось пройтись пешком. Мы ни о чем не договаривались. Но, обнявшись на прощание у двери квартиры, мы долго не могли оторваться друг от друга.

9

В состоянии полной беспомощности

Я уже давно не проводил ночь у женщины. После этого возвращение в свою квартиру — как возвращение в свой город из отпуска. Краткое состояние невесомости, прежде чем ты вновь погружаешься в обыденность.

Я приготовил себе чай от ревматизма, с чисто профилактической целью, и еще раз углубился в чтение материалов папки Мишке. Сверху лежала копия газетной заметки, которую я нашел на письменном столе Мишке и сунул в папку. Я прочел юбилейную статью под названием «Двенадцать темных лет». В ней лишь кратко говорилось о принудительном труде еврейских химиков. Да, они были, но вместе с ними страдал от этой вынужденной ситуации и сам РХЗ. В отличие от других крупных немецких предприятий, те, кто был занят на принудительных работах, сразу же после войны получили щедрые компенсации. Автор говорил, ссылаясь на Южную Африку, что современному предприятию любого профиля в принципе глубоко чуждо использование принудительного труда. Кроме того, работая на РХЗ, упомянутые категории лиц избежали многих ужасов концентрационных лагерей. Доказано, что процент выживших существенно выше среди узников из числа работавших на заводе, чем среди обычных заключенных. Очень подробно автор писал об участии РХЗ в Сопротивлении, вспоминал осужденных на смертную казнь рабочих-коммунистов и обстоятельно описывал процесс против Тиберга, ставшего впоследствии генеральным директором, и его тогдашнего сотрудника Домке.

Я помнил этот процесс. Я сам вел расследование. Сторону обвинения представлял мой шеф, оберпрокурор Зёделькнехт. Химиков Тиберга и Домке обвинили в саботаже и в каком-то нарушении расового закона — в каком именно, я уже не помню, — и приговорили к смерти. Тибергу удалось бежать, а Домке казнили. Все это происходило в конце 1943 — в начале 1944 года. В начале 1950-х годов Тиберг вернулся из США, где очень успешно руководил собственным химическим заводом, опять вступил в концерн РХЗ и вскоре стал его генеральным директором.

Много газетных материалов было посвящено пожару в марте 1978 года. В прессе говорилось о сорока миллионах марок ущерба, ничего не сообщалось о погибших или раненых, зато печатались заявления руководства РХЗ о том, что яд, выделявшийся из горящих пестицидов, был совершенно безвреден для человеческого организма. Меня потрясают подобные заявления представителей химической промышленности — получается, что яд, уничтожающий тараканов, которые, по всем прогнозам, переживут даже атомный холокост, для нас, людей, не более вреден, чем дым от древесно-угольного барбекю-гриля. На эту тему я обнаружил в папке также взятые из журнала «Штадт-штрайхер» материалы группы «Хлорно-зеленые», согласно которым во время пожара выделялись «севезояды» ТХДД,[87] гексахлорофен и трихлорэтилен. Многочисленные пострадавшие, рабочие завода, были тайно доставлены в принадлежащий заводу лечебно-оздоровительный центр в Любероне, на юге Франции. Кроме того, несколько копий документов и вырезок были посвящены долевому участию в акционерном капитале РХЗ и критике со стороны федерального ведомства надзора за деятельностью картелей, оставшейся в конечном счете без последствий. Речь шла о роли завода на фармацевтическом рынке.

Перед компьютерными распечатками я долго сидел в состоянии полной беспомощности. Я видел данные, названия, числа, кривые графиков и непонятные сокращения вроде BAS, ВОЕ и HST. Может, это были распечатки личных файлов Мишке, которые он хранил в РВЦ? Я решил поговорить с Гремлихом.

В одиннадцать я начал звонить по номерам, указанным в ответах на газетное объявление Мишке. Я представлялся профессором Зельком из Гамбургского университета и говорил, что хочу продолжить контакт, установленный моим коллегой для реализации научного проекта по социальной и экономической истории. Мои собеседники недоумевали: «мой коллега» сказал им, что их устные свидетельства не имеют для данного проекта никакой ценности. Теперь уже недоумевал я — один звонок за другим с одним и тем же результатом. Некоторые, правда, успели сообщить, что Мишке потому не придал значения их свидетельствам, что они начали работать в РХЗ лишь с 1945 года. Они с досадой говорили, что «мой коллега» мог бы избавить их от этой мороки, если бы сразу правильно сориентировал их относительно интересующего его периода работы на заводе.

— «Возмещение затрат»! Как же, держи карман шире! Может, вы возместите нам наши затраты?

Не успел я положить трубку после очередного разговора, как телефон зазвонил.

— До тебя не дозвониться! С какой это дамой ты так долго беседовал?

Бабс хотела удостовериться, что я не забыл про концерт, на который мы вместе собирались отправиться сегодня вечером.

— Я возьму с собой Рёзхен и Георга. Им так понравилась «Дива», что они решили обязательно сходить на Вильгельмину Фернандес.[88]

Про концерт я, конечно, забыл. Во время изучения содержимого папки одна моя извилина параллельно обдумывала организацию досуга сегодняшним вечером с учетом возможного присутствия Бригиты. Интересно, можно ли еще будет купить билет?

— Без четверти восемь у «Розенгартена»? Возможно, я приду не один.

— Ага, значит, это все-таки была дама. Она хоть красивая?

— Мне нравится.

Чтобы уж довести начатое дело до конца, я решил написать еще некой Вере Мюллер в Сан-Франциско. Я не знал, о чем конкретно мог спросить ее. Может, Мишке уже задавал ей конкретные вопросы. Именно это я и попытался выяснить в своем письме. Я понес его на главный почтамт на Парадеплац. На обратном пути я купил пять дюжин улиток на после концерта, а для Турбо — свежую печенку. Меня мучили угрызения совести, поскольку я на всю ночь оставил его одного.

Вернувшись домой, я хотел сделать себе сэндвич с сардинами, оливками и луком. Осуществить это намерение мне помешала фрау Бухендорфф. Ей сегодня пришлось ненадолго выйти на работу, чтобы что-то напечатать для Фирнера, а, возвращаясь домой через Цолльхофштрассе и проезжая мимо погребка «Трабер», она увидела перед входом одного из тех типов, которые избили Мишке на Солдатском кладбище.