Камило Села - Мазурка для двух покойников Страница 24

Иносенсио умер не исповедовавшись, но никто и не привел к нему священника отпустить грехи, дон Хесус Мансанедо записал в своем блокноте ложь; нет, Иносенсио умер без покаяния, дон Хесус – лгун, как подумаешь, это самый меньший из его грехов, у дона Хесуса была дочь Кларита, жених ее бросил, потому что почувствовал отвращение, есть очень щепетильные люди, им стыдно, даже когда прочие отбрасывают стыд.

– Я иду защищать родину, Кларита, не пиши мне, скорей всего меня убьют.

Когда убили отца, Розиклер уехала в деревню и не носила траур, властям не нравится, когда соблюдают траур по некоторым покойникам.

Бенисья, дочь Адеги, очень хорошо готовит фильоас[39] и разливает вино голая, с древней языческой мудростью.

– Так, по-моему, лучше. Хочешь, пущу вино через груди.

– Да, спасибо тебе, потому что мне немного грустно. Газеты обращают внимание на детали: Фулано Такой-то отказался принять помощь религии и умер без надежды, в то время как Менгано Такой-то исповедался и причастился с большим рвением и умер счастливым и примиренным. По обычаю, и примиренные, и беспокаянные попадают на кладбище святого Франциска, смерть к смерти летит. Мы, Гухиндесы, всегда любили драться во время паломничества, но теперь мы слегка чокнутые.

– Мне все осточертело, – жалуюсь я Робину Лебосану, – это ни с чем не сообразно, это как чума. Кто бы мог образумить людей и ввести немного порядка в этот круговорот?

– Знал бы я, кто!

Бывшего министра Гомеса Парраделу схватили в Верине, облили бензином и подожгли; по словам Антонио – никто не знает, что за Антонио, – тот, умирая, исполнил нечто вроде пляски смерти.

– А что за Антонио?

– Я уже сказал, никто не знает, за кого он, возможно, его забили палками, это скорее всего, таких всегда приканчивают палками.

Фабиан Мингела (Моучо) привез себе из деревни Розалию Трасульфе.

– И, кроме всего, молчи, ты здесь, чтобы развлекать меня и молчать, понимаешь?

Розалия Трасульфе на все соглашалась, Дурная Коза никогда не была дурой.

– Я жива, а Моучо кончил, как кончил; по-моему, каждый кончает жизнь смотря по тому, как прожил, иногда нет, но почти всегда так.

У Робина Лебосана обедает его кузен Андрес Бугалейра, только что приехавший из Ля-Коруньи.

На площади Ремесленников сожгли книги Барохи, Унамуно, Ортеги-и-Гассета, Мараньона и Бласко Ибаньеса, это ясно, но оставили Вольтера и Руссо, видно, не так звучат.

Газета сообщает: «На берегу моря, чтобы оно унесло остатки гнили и пачкотни, сожгли горы книг и листовок преступной антииспанской пропаганды и омерзительной порнографии».

– Видел Эсперансу после того, как убили ее мужа?

– Нет, она велела сказать мне, чтобы не заходил к ней. Андрес, кузен Робина Лебосана, хотел пробраться в Португалию.

– Если есть деньги и можешь быстро дойти до границы, хорошо, из Лиссабона проедешь в любую часть Европы, но если денег нет, иди с оглядкой, пограничники всех заворачивают, передают их в Туе – плохое место.

Чело Домингес из Авелайноса, жене Роке Гамусо, все бабы завидуют.

– Чтоб Господь призвал нас всех причастившимися, аминь – говорят, у Роке каральо величиной с шестимесячного лисенка.

– Ну что ты болтаешь! Все каральо одинаковы.

– Э, нет уж, есть такие, что увидеть их – счастье, есть и другие, похожие на дождевых червей.

– Это, милая, все относительно.

– Относительно чего?

– Чего, чего! Дура ты, что ли?

Мончо Прегисас, тот, что с деревяшкой, с мучительной тоской говорит о тете Микаэле:

– Храню золотые воспоминания детства, пастилки, кофе с молоком, печеные яблоки, дремлющие кусты роз, постель, что мне стелила тетя Микаэла… бедняжка была очень ласкова, шалила со мной, чтобы пробудить мой дух, интерес к жизни и жажду познать мир.

– Не говори глупостей! Она с тобой шалила потому, что ей это нравилось, это всем им нравится.

Адела и Георгина, кузины Мончо Прегисаса, танцуют танго с сеньоритой Рамоной и Розиклер.

– Хочешь, сниму блузку?

– Сними…

Моя тетя Сальвадора, мать Раймундо, что из Касандульфов, в Мадриде, о ней ничего не известно, коммуникации прерваны, в лучшем случае получаем известия через Красный Крест. Дядя Клето продолжает изображать джаз, тети Хесуса и Эмилита кажутся замороженными, а может быть, и впрямь заморожены.

– Какой ужас, какой ужас! Клето целый день стучит, чтобы у нас болела голова, не знаем, почему не запишется в «Крестоносцы Оренсе» и не оставит нас в покое.

Тети Хесуса и Эмилия получают пропагандистский листок: «Галисийская женщина, подумай, что никогда не были так актуальны слова Кеведо: женщина – орудие для сокрушения королевств (Боже, какая пошлость!), в этих словах конденсируется сила твоего влияния на мир».

– Ты это понимаешь?

– Ну, не очень, и потом, мне кажется, что следовало бы написать «сеньора», а не «женщина» – велик ли труд? По-моему, они хотят, чтобы мы вязали свитера, вот увидишь.

Веспора, сука моего дяди Клето, ночи напролет воет, ясно, чует в воздухе смерть, тети Хесуса и Эмилия, полные тайных предчувствий, молятся, как никогда, шепчутся, как никогда, и мочатся все чаще и обильнее, суть в том, что потеряли всякую способность удерживаться, видимо, мочатся без устали, и дом воняет как общественный писсуар.

– Пахнет кошками.

– Да, кошками! Воняет старыми засранками.

– Боже!

Дохлые зверьки, висящие на винограднике пономаря, постепенно разлагаются, уже никакого вида нет.

– Из-за конкуренции?

– Конечно.

Долорес, служанка попа церкви Сан-Мигель де Бусиньос, дона Мерехильдо, спрятала Алифонсо Мартинеса, телеграфного служащего, его не нашли, когда принялись искать.

– Здесь не проходил?

– Нет, чтоб мне умереть на месте! Дон Мерехильдо сказал Алифонсо:

– Пережди грозу, а пока не высовывай носа, это не может длиться всю жизнь.

– Да, сеньор, спасибо, кого я боюсь, так это Фабиана Мингелу (Моучо из рода Каррупов), говорят, он идет сюда с кучей портупей.

– Брось, в деревню он не пойдет, увидишь, пока я здесь, не пойдет.

– Ваши слова да Богу в уши…

Марикинья жила в деревне Тохединьо, приход Парада де Отейро, муниципалитет Вилар де Сантос, в Лимии, это было давно, при маврах. Ворона арестанта Мануэлиньо Ремесейро Домингеса зовут Мончо (как кузена, что умер от чахотки), было приятно следить его полет. Марикинья – юная пастушка, бедная и красивая – каждое утро пасла корову, двух овец и трех коз в месте по имени гора Кантариньяс. Ворон Мончо учится свистеть, знает уже несколько тактов мазурки, которую слепой Гауденсио играет только когда хочет. Мать Марикиньи – вдова, в ее доме хорошо знали запах нищеты и тревог. Дон Клаудио Допико Лабунейро – учитель, теперь для учителей плохая пора, путается с доньей Эльвирой, хозяйкой дома, кажется, спит и со служанкой, Касторой.

Аргентинские родичи Розиклер, которые называли радиолу витролой, уехали в Буэнос-Айрес, когда дон Хесус Мансанедо записал в блокноте об отце Розиклер, Иносенсио Сольейросе Нанде: № 37, 21 октября 36-го, служащий банка «Альто дель Фуриоло» умер, покаявшись (ложь!); они сказали, что уедут, и уехали, по-моему, поступили правильно.

– Произойдет бойня, никому не известно, кто спасет шкуру, а кто нет, будет пожар Трои, мы здесь не останемся, это дело самих испанцев.

Тетя Хесуса недавно заболела, заболела серьезно.

– Ты звал врача?

– Да.

– Что он говорит?

– Ну, что бедняжечка стара, очень одряхлела, ничего особенного нет, просто стареет, и сердце постепенно сдает.

– Боже правый!

Когда я отправился навестить ее, все нашел очень таинственным, собака Веспора уже не в силах столько возвещать смерть, дядя Клето играет только «Меня не убьешь помидором», раз за разом, сто, а то и сто пятьдесят раз на день, под конец сам не слышит, это как гул ветра в дубах. Тетя Эмилия и дядя Клето спорят из-за места на кладбище для тети Хесусы, она еще не труп, но может стать им в любой момент.

– Фамильный склеп полон, а мы сейчас не можем тратиться, это не ко времени.

– Да, но не хочешь же ты вышвырнуть останки наших предков в реку?

– Я ничего не хочу, но скажи, как нам поступить. Тетя Эмилия верит в долг потустороннему миру, в уважение к безупречной добродетели.

– Ты никогда не должен забывать, Клето, что Хесуса, как и я, одинока. Это еще хуже, чем оставить Лоурдес в Париже!

Дядя Клето смотрит на Эмилию взглядом гипнотизера.

– Ну и скотина ты, сестра, прямо ослица.

Тетя Эмилия рыдает, а дядя Клето выходит, насвистывая, предварительно пукнув, как обычно.

Известия, приходящие отовсюду, не очень утешают, вроде сообщений о чуме египетской, в головах помутилось, и люди стали сбиваться с толку.

– Наши, националисты, взяли Бадахос.

– Почему говоришь «наши»?

– Не знаю, а как сказать по-твоему?

Мисифу, что из Саморы, явился в Оренсе незваный и начал приказывать всем, видно, рожден начальником.