Детектив и политика 1991 №3(13) - Дик Фрэнсис Страница 24

только самому Гуго разрешили не ходить в школу, чтобы посмотреть скачки с его лошадью, но он привел с собой трех друзей. Все четверо стояли рядом со мной и Джеймсом на парадном круге. Мать Гуго принадлежала к тому редкому типу женщин, которые радуются, когда их сын находится в центре внимания. Когда я шел из весовой, она широко улыбалась мне со своего места на трибуне.

Четыре маленьких мальчика были возбуждены и взволнованы, Джеймс и я очень забавлялись, разговаривая с ними совершенно серьезно, как мужчины с мужчинами, что они явно оценили. На этот раз, пообещал я себе, на этот раз ради Гуго выиграю. Должен.

Но в этот день гнедой гигант прыгал очень неуклюже. Пройдя препятствие, он быстро наклонял голову, и мне, чтобы не скатиться кувырком вниз, приходилось вытягивать руку в сторону, а потом вперед и вниз к его шее, а поводья держать только одной рукой. Вытянутая рука помогала мне удержаться в седле, но этот жест, известный как "остановить такси", вряд ли заслужил бы одобрение Джеймса, который часто ругал его, называя стилем "усталого, побитого или больного любителя".

Маленькое лицо Гуго стало пунцовым, и три маленьких друга мрачно переминались с ноги на ногу позади него. У Гуго не было возможности скрыть провал от остальных школьных товарищей: три друга все видели.

— Я очень сожалею, Гуго, — искренне сказал я, прося прощения за все — за себя, за лошадь, за скачку и за несправедливость судьбы.

Гуго ответил со стоицизмом, который мог бы послужить уроком многим взрослым.

— Я ожидал, что день будет неудачным, — доброжелательно проговорил он. — И в любом случае кто-то должен прийти последним. Так сказал папа, когда я провалился на истории. — Он посмотрел на гнедого, прощая ему провал, и обратился ко мне: — Думаю, он сильный, а вы как думаете?

— Да, — согласился я. — Он сильный. Очень.

— Ну, — сказал Гуго, поворачиваясь к друзьям, — что я говорил? А теперь нам можно попить чаю.

Поражений было слишком много, чтобы на них не обратили внимание. Дни проходили, и я замечал, как меняется тон, в котором люди разговаривают со мной. Некоторые, и Корин в частности, выказывали что-то, похожее на удовольствие. Другие выглядели смущенными, третьи — сочувствующими, остальные — сожалеющими. Когда я проходил, все головы поворачивались мне вслед, и я мог почти чувствовать сплетни, которые оставлял за своей спиной. Но, в сущности, я не знал, что говорят обо мне, и однажды спросил Тик-Тока.

— Не обращайте внимания, — отмахнулся он. — Стоит выиграть пару скачек, и они снова забросают вас лавровыми венками. Дайте задний ход всему, что они говорят теперь. Это мошкара, гнус, вот и все.

Больше я ничего не смог из него вытянуть.

Вечером в четверг Джеймс позвонил в мою берлогу и попросил зайти к нему домой. Довольно несчастный, я шел в темноте и размышлял, не собирается ли он, подобно двум другим тренерам, найти извинительную причину и взять для своих лошадей кого-то еще. Я не мог обижаться на него. Владельцы, наверное, вынудили его отказаться от жокея, который постоянно портит им настроение.

Джеймс ждал меня возле своего кабинета и отступил на шаг, приглашая меня пройти первым. Он последовал за мной, закрыл дверь и почти агрессивно глядел на меня.

— Я слышал, — сказал он без всякого вступления, — что вы потеряли нерв.

В комнате стало совершенно тихо. Слегка потрескивал огонь в камине. За стеной в просторном боксе лошадь била копытом об пол. Я смотрел на Джеймса, и он мрачно глядел мне прямо в глаза.

Я не отвечал. Молчание затянулось. Я не был удивлен, я догадывался, что болтали обо мне, когда Тик-Ток отказался передать эти разговоры.

— Нельзя упрекать человека, если он потерял нерв, — уклончиво проговорил Джеймс. — Но тренер не может продолжать использовать того, с кем такое случилось.

Я молчал.

Он подождал несколько секунд и продолжал:

— У вас проявляются классические симптомы… Вы тянетесь по кругу почти последним, дергаете лошадь по каким-то непонятным причинам, застреваете на старте, чтобы не попасть в общую кучу, и "останавливаете такси". Вы боитесь упасть. В этом все дело.

Почти оцепенев, я задумался над его словами.

— Несколько недель назад, — продолжал он, — я обещал вам, что если услышу какие-нибудь слухи о вас, то, прежде чем поверить, сам удостоверюсь, правдивы ли они. Помните?

Я кивнул.

— В прошлую субботу несколько человек выразили мне сочувствие, потому что мой жокей потерял нерв. Я не поверил им. Я сам стал внимательно наблюдать за вами.

Я обреченно ждал, когда опустится топор. На этой неделе я проиграл пять раз из семи.

Он резко подошел к креслу возле камина и тяжело опустился в него. Раздраженно бросил:

— Брже мой, да садитесь же, Роб. Только не стойте, как оглушенный буйвол, и не молчите.

Я сел и уставился на огонь.

— Я надеялся, что вы будете отрицать, — проговорил он усталым голосом. — Так это правда?

— Нет, — сказал я.

— Это все, что вы можете сказать? Мало. Что-то случилось. Вы обязаны мне объяснить.

Я обязан ему многим.

— Не могу объяснить, — в отчаянии проговорил я. — Каждая лошадь, с которой я работал в последние три недели, вела себя так, будто ее ноги увязают в патоке. Причина — в этих лошадях… Я остался таким же. — Слова прозвучали несерьезно и невероятно даже для меня самого.

— Определенно вы утратили чувство лошади, — медленно проговорил он. — Наверное, Боллертон прав…

— Боллертон? — вырвалось у меня.

— Он всегда говорил, что вы никудышный жокей, каким вы и были вначале, и что я выдвинул вас слишком быстро… дал вам первоклассных лошадей, а вы еще не созрели для них. Теперь он повсюду самодовольно ходит и заявляет: "Я вам говорил". Он так доволен, что не может говорить ни о чем другом.

— Мне очень жаль, Джеймс, — пробормотал я.

— Вы больны или что? — сердито спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Они говорят, что падение с лошади три недели назад напугало вас — в тот день, когда вы упали на голову и лошадь перекатилась через вас. Но ведь с вами было все в порядке, когда вы уехали домой, разве не так? Я помню, вы немножко ушиблись, но не создалось впечатления, будто вы дрожите от страха, снова упасть.

— Я ни разу и не вспомнил то падение.

— Но почему же? Почему, Роб?

Я покачал головой. Я не знал почему.

Он встал и открыл буфет, в котором хранились бутылки и бокалы, налил виски и подал мне.

— Я не могу убедить себя, что вы потеряли нерв, — продолжал