Полина Дашкова - Никто не заплачет Страница 25

Даже во сне он понимал: ничего этого не будет. Нельзя. Но само желание не казалось ему странным. Нельзя не потому, что жалко старуху, а просто сразу попадешься и загремишь в психушку или в колонию. Да и потом, куда идти со скатертью, наполненной добром? Ведь кому-то надо продать, чтобы были деньги…

Старуха застонала и тяжело заворочалась в темноте. Мальчик встал и на цыпочках подошел к двери.

— Ты куда, деточка? — спросила старуха. Оказывается, она спала очень чутко. Или вообще не спала, только притворялась…

— Мне по-маленькому, — обернувшись, прошептал он.

В коридоре стояла тишина. Он заметил, что сквозь щель из-под двери кухни пробивается свет. Стало интересно. Он осторожно приоткрыл дверь. В большой общей кухне сидел на табуретке мужик в сатиновых синих трусах и задумчиво курил.

— Заходи, пацан, не стесняйся, — кивнул он, заметив худенькую фигурку в двери.

Коля вошел, тихо прикрыл за собой дверь и уставился на мужика. Было на что поглядеть. Огромное мускулистое тело покрывали красивые синие картинки церковные купола с крестами, грудастые русалки, какие-то затейливые орлы, черепа, ножи, перевитые змеями. На толстых волосатых пальцах были нарисованы широкие перстни.

— Звать-то тебя как?

— Коля.

Мужик протянул ему огромную лапищу:

— Ну, будем знакомы. А я дядя Захар. — Он крепко пожал тощую детскую кисть. — Гостишь здесь у кого?

— Я интернатский, детдомовский. Галина Георгиевна, директриса, меня взяла на выходной. — Сквозняк не чувствовал никакого стеснения, разговаривая с этим огромным разрисованным дядькой.

— Детдомовский, значит, — вздохнул Захар, расплющил докуренную до бумаги «беломорину» в банке из-под кильки и тут же выбил из пачки следующую папиросу, подул в нее, постучал, чиркнул спичкой. — А чего ж ты в интернате для дураков?

Обидный вопрос был сдобрен широкой златозубой улыбкой и веселым подмигиванием.

Коля в ответ молча пожал плечами.

— Не похож ты на дурачка. Я такие вещи сразу вижу. Да ты садись, не маячь. Расскажи-ка мне, чем ты такую лафу заработал? Директриса твоя сюда никого никогда ночевать-то не приводила раньше.

Он опять подмигнул, и от этого стало совсем легко и весело. Коля уселся на облезлую трехногую табуретку напротив мужика.

— Дебила одного с крыши снял, — скромно сообщил он, — дебил залез на крышу и стал вопить. А я через чердак до него добрался, поймал на лету.

— Зачем? — серьезно спросил Захар.

Он смотрел Коле в глаза чуть прищурившись, и от этого тяжелого умного взгляда мальчику было одновременно весело и жутковато. Неужели этот дядька и правда не понимает, зачем было спасать дебила? Другой взрослый на его месте стал бы говорить: молодец, герой, а этот задал свой странный вопрос. С этим не надо хитрить, как с другими. Или уж так умно хитрить, как Сквозняк пока еще не умеет.

— Чтоб директрису не посадили, — не отводя взгляда, ответил мальчик.

— Интересно, — покачал головой Захар, — очень интересно. А это тебе зачем, чтоб ее не посадили? Она тебе кто, мамка? Ведь злая небось, вредная? — Он опять весело подмигнул.

— Она у нас главная, — тихо сказал Сквозняк. И ничего больше не стал объяснять. Если этот расписной дядька такой умный, сам поймет. А нет, так и не надо.

— Главная, говоришь? А ты ее от тюряги спас? — Захар тихо, почти беззвучно засмеялся. — И теперь она тебе вроде как должна. По жизни… Интересный пацан. Лет-то сколько?

— Десять.

— Как же ты попал в дурку?

— По диагнозу, — пожал плечами Коля.

— И какой у тебя диагноз?

— Олигофрения в стадии дебильности, — спокойно объяснил мальчик.

Захар присвистнул и покачал головой:

— Что же за сука тебя так проштамповала?

— Докторша. Еще в детдоме. Мне четыре года было. Я очки у нее с морды сбил.

— Ты это сам помнишь или рассказал кто?

— Помню.

— А мамку свою помнишь? — Огромная рука легла на худенькое Колино плечо.

— Не было ее у меня. Никогда. Я сам по себе.

— Ну, так не бывает, положим… Другое дело, что ты не помнишь. А мамка была, обязательно была, — серьезно объяснил Захар.

— Вы это точно знаете? — тихо спросил мальчик.

Захар ничего не ответил, только ласково потрепал его по загривку.

На следующее утро Галина Георгиевна уже пожалела о своем благородном поступке. Нет, Коля Козлов вел себя безупречно. Но его присутствие мешало ей заниматься обычными воскресными делами. Она чувствовала себя неловко. По-хорошему, ребенка надо сводить в кино или еще куда-нибудь, мороженое купить. Но ужасно не хотелось тратить на это драгоценный выходной.

У нее никогда не было собственных детей, а своих интернатских питомцев она воспринимала не как детей, а как «вверенный контингент», не умела общаться с ними просто так, без командного тона и дисциплинарных взысканий.

Старуха рано утром ушла куда-то. Директриса занялась стиркой. Было странно видеть ее в домашнем фланелевом халате, с ненакрашенным лицом. На голове вместо сложной взбитой прически была какая-то старая косынка.

После завтрака Коля сидел на стуле и читал книжку. Он еще вчера вечером приглядел на полке над директрисиным столом толстый учебник с интересным названием «Детская психиатрия». По оглавлению он отыскал свой диагноз и теперь пытался разобраться в сложных медицинских фразах. Он понимал текст через слово, но спросить у директрисы боялся. Он вообще не хотел, чтобы она заметила, какую книгу он читает. Впрочем, ей, казалось, до этого дела нет. Она почти не заходила в комнату, была то в ванной, то в кухне.

И тут раздался стук в дверь. На пороге стоял ночной собеседник Коли, дядя Захар. Он был в модном красивом свитере и добротных брюках.

— Собирайся, — весело сказал он, — в кино пойдем. С начальницей твоей я договорился.

Это был первый по-настоящему счастливый день в жизни маленького Сквозняка. Захар повел его в кинотеатр «Россия» на «Новые приключения неуловимых». А потом они обедали в ресторане «Минск». Мальчику это вовсе не казалось сказкой. Именно таким он видел свое будущее, именно так в его представлении выглядели «лучшие времена», которые непременно настанут в его жизни.

День, проведенный с дважды судимым вором в законе Захаром, Геннадием Борисович» ем Захаровым, был первой ласточкой из будущих лучших времен.

Захар и в интернат его отвез сам, поздним вечером.

— Ну что, Коля Сквознячок, буду теперь тебя навещать. Интересный ты пацан, такой маленький, а уже не праведно осужденный, — сказал он на прощание и опять ласково потрепал по волосам.

В следующее воскресенье Галина Георгиевна уже не брала его домой. Он и не ждал. Хорошенького понемножку. А вот дядя Захар навестил, как обещал. Правда, зашел всего на часок, апельсинов принес, шоколаду, колбасы сырокопченой.

— Отнимут, небось? — спросил он, отдавая пакет с едой.

— Пусть попробуют! — сверкнул глазами Сквозняк.

— Молодец, Сквознячок. Я тебя еще спросить хотел, ты куришь?

— Нет. Пацаны бычки собирают, а мне противно. Вот если бы свои папиросы.

— Нет, — покачал головой Захар, — курить ты не будешь. И пить не будешь. Понял?

— Понял, — кивнул Сквозняк, — не буду.

— Ладно, беги. Зайду к тебе через недельку. — Он пожал ему руку, как взрослому, потом присел перед ним на корточки и взял за плечи. — А мамка все же была у тебя. Хоть часок, да любила…

Ночью Сквозняк залез потихоньку в архив и разыскал свое личное дело. Среди медицинских справок, расходных ордеров на казенную одежду и обувь он обнаружил пожелтевший листочек в клеточку. Четким, красивым почерком там было написано:

«Главному врачу родильного дома № 32 г. Москвы

Тов. Потапову К.Г.

От тов. Лукьяненко Ю.И.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Лукьяненко Юлия Игоревна, 1944 пр., проживающая по адресу Москва, Кондратьевский проезд, дом 10-а, общежитие обувной фабрики № 4, отказываюсь от ребенка, которого я родила 22 апреля 1963 года. Обязуюсь никаких материальных и иных претензий в дальнейшем не предъявлять как к усыновителям ребенка в случае его усыновления, так и к самому лицу, рожденному мной, по достижении им совершеннолетия.

5 мая 1963 года».

Далее следовало несколько подписей и печать.

Коля аккуратно сложил листок, сунул его в карман брюк, поставил папку с личным делом на место и тихонько ушел из архива.

Значит, прав дядя Захар. Была у него мать. С двадцать второго апреля по пятое мая, четырнадцать дней, женщина по имени Юлия Лукьяненко была его матерью. Две недели она все-таки думала, прежде чем написать это заявление. Возможно, она держала его на руках. Подержала и бросила.

«Хоть часок, да любила…»

У него был ключ от крошечной каморки, в которой интернатская уборщица держала свое хозяйство. Он очень дорожил этим ключиком, постоянно перепрятывал его.