Жорж Сименон - Неизвестные в доме Страница 25

Дюкупа разбудил ночью телефонный звонок, и он даже подскочил в постели. Потом позвонили комиссару полиции. Полицейских сняли с постов, их разослали повсюду, кого на мотоцикле, кого пешком. В три часа утра вышел из дома и сам комиссар Бине.

Этой ночью усиленные посты стояли у вокзала, у автобусных остановок, дожидаясь отправки первого утреннего автобуса, а во всех отелях у приезжих проверяли документы.

В восемь часов утра в суде открылись двери; у подъезда под ледяным небом ждали двести человек, напор которых еле сдерживали полицейские.

Это было неизбежно, однако он сердито насупил мохнатые брови: г-жа Маню ухитрилась пробраться в каморку, где под охраной двух жандармов сидел ее сын. И самое нелепое во всем этом было то, что Лурса почудилось как бы веяние первого причастия или свадебной церемонии. Все эти люди с покрасневшими от холода носами шагали, засунув руки в карманы, под ледяным ветром в одном и том же направлении как раз в тот час, когда зазвонили к мессе. Пропуска, которые полагалось предъявлять при входе, адвокаты в мантиях, сновавшие взад и вперед, хоть и без толку, но с важно-озабоченным видом. Наконец, сам Маню, во всем новом с головы до пят, в новой темно-синей паре, которую мать сочла более парадной, в новых лакированных туфлях, которые пахли магазином и поскрипывали на ходу. Уж не она ли собственноручно приладила ему галстук-бабочку в горошек?

И сама она тоже нарядилась как на праздник, даже чуть-чуть надушилась. И плакала, не плача,- такая у нее была привычка. Она бросилась к адвокату, и он на мгновение испугался, что она прильнет головой к его груди.

- Доверяю вам его, господин Лурса! Доверяю вам все, что мне осталось в этом мире!

Ну ясно, ясно. Если бы дело затянулось еще хоть немного, если бы, например, встал вопрос о кассации, он непременно возненавидел бы ее всеми силами души. Слишком уж она хорошая. Всего в ней слишком: и скромности, и достоинства, и прекрасного воспитания, и чувствительности.

Но, с другой стороны, как же ее не жалеть? Она вдова. Она небогата. Она трудилась, чтобы воспитать сына. Подавала ему только самые лучшие примеры, и все-таки он здесь, на скамье подсудимых.

Ей следовало бы быть героиней трагедии, и действительно, временами она была бесконечно трогательна, когда вдруг без всяких причин терялась, забывала, где она и что происходит вокруг, тоскливо озираясь, как заблудившийся в лабиринте города ребенок.

Лурса недолюбливал ее. Что поделаешь? Он был уверен, что Эмилю было тошно в их маленьком, слишком опрятном домике на улице Эрнест-Вуавенон.

- Вы надеетесь на благополучный исход, господин Лурса?

- Безусловно, сударыня. Безусловно.

Началась суета. Каждый боялся что-нибудь забыть. Председательствующий суда, уже облаченный в красную мантию, время от времени приоткрывал дверь, ведущую в зал, стараясь определить, тепло там или нет, потому что все окна затянуло изморозью и в помещение проникал серо-стальной зимний свет.

Лурса заглянул в комнату для свидетелей и увидел Николь, со спокойно-благоразумным видом сидевшую на самом краешке скамейки.

Полиция еще не разыскала ни Адель Пигасс, ни Жэна из Бордо. У Дюкупа был скверный вид, красные, как у кролика глаза, он вообще не мог похвастаться здоровьем, а после телефонного звонка Лурса так и не уснул до самого утра.

- Суд идет!

Лурса с развевающимися рукавами мантии пробивался к своему месту с такой свирепой физиономией, что казалось, будто он сейчас что-то глухо прорычит. Он положил перед собой девяносто семь желтых папок с чувством какого-то зловещего удовлетворения и поглядел в зал, поглядел на судей, на публику, ощущая трепет в каждой жилке.

Приступили к отбору присяжных.

- Нет отвода со стороны защиты?

- Отвода нет.

Джо Боксер был здесь и сидел в первом ряду с видом ближайшего родственника. Перешли к вызову свидетелей, но зал еще не утихомирился.

- Дело, которое мы рассматриваем сегодня, - печальным голосом объявил председательствующий, - весьма щекотливого свойства, и предупреждаю публику, что не потерплю никаких инцидентов и при малейшем шуме прикажу очистить зал.

Г-н Никэ, вот как его зовут! Еще в те времена, когда был жив отец Лурса, г-н Никэ посещал их дом. Пожалуй, ни у кого не было столько доброй воли, как у него. Ее было даже с избытком, и голубые, как у ангела, светлые глаза г-на Никэ призывали всех в свидетели его благородных усилий.

К несчастью, у него имелся подбородок, необыкновенный подбородок, и рот тоже не как у всех. Подбородок был равен по объему всей остальной физиономии и к тому же какой-то неестественно плоский, а вечно полуоткрытый рот шел от уха до уха. Это было уже настоящим физическим недостатком, потому что, когда г-н Никэ задумывался или печалился, люди, не знавшие его, могли подумать, будто он смеется, смеется сардоническим, если не идиотским, смехом.

- Предупреждаю господ присяжных, что прокурор отвел одного из главных свидетелей обвинения - Эктора Лурса де Сен-Мара, чтобы он мог выступить в качестве защитника подсудимого. Впрочем, его свидетельские показания фактически бесполезны, ибо подсудимый не отрицает тех показаний, которые в начале следствия дал господин Лурса де Сен-Мар.

Все взгляды обратились к адвокату, и он, как медведь в зоологическом саду, медленно повернулся к публике, словно почуял, что она сгорает от любопытства.

А Эмиль, сидевший на скамье подсудимых между двух жандармов в своем синем костюме, с галстуком-бабочкой в белый горошек, и впрямь походил на перво-причастника, во всяком случае, выглядел непростительно молодым; иногда, набравшись храбрости, которую, казалось, он черпал где-то на полу, куда упорно были устремлены его глаза, он бросал тоскливо-испуганный взгляд на толпу, выискивая знакомые лица.

В зале было холодно, несмотря на скопление людей, и так как заседания суда должны были продлиться по меньшей мере дня три, председательствующий мимоходом пообещал присяжным, что он сам лично проследит за тем, чтобы в помещении установили временную печку.

Чтение обвинительного акта. Допрос Эмиля, который отвечал односложными фразами, не спуская глаз со своего адвоката.

Потом весь ощетинившийся Лурса.

- Господин председательствующий, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами я вынужден просить суд отложить судебное заседание. Одна женщина сегодня ночью заявила, что ей известен убийца Большого Луи.

- Где эта женщина?

- Полиция ее сейчас ищет. Я прошу, чтобы любыми средствами ей был вручен вызов в суд, а пока что...

Начались бесконечные прения. Посоветовались с Рожиссаром, и тот велел вызвать Дюкупа.

- Разумеется, поиски будут продолжать, и девица по имени Адель Пигасс будет доставлена сюда в ближайшее время. Таким образом, ничто не помешает начать допрос остальных девяносто семи свидетелей... Введите первого свидетеля.

Первым вошел Дюкуп, который в течение часа с четвертью подробно докладывал о ходе следствия.

"Восемнадцать лет. Уже замечен в мелких кражах у своих первых хозяев. Склонен к одиночеству, характер обидчивый. До того дня, когда он вступил в группу "Боксинг-бар", эта группа не привлекала к себе ничьего внимания. Он напивается. Из бахвальства угоняет машину у почтенного человека... Маню непомерно тщеславен, недоволен жизнью, - словом, такие становятся бунтарями. Обычные развлечения, которым предаются юноши его лет, кажутся Маню менее увлекательными, чем перспектива втереться - и через черный ход! - в аристократический дом, о чем он давно мечтал".

Дюкуп резал, как остро отточенный перочинный нож, поджимал губы, время от времени поворачивался к Лурса.

"Его ответы, его поведение продиктованы той же гордыней, даже притворная попытка покончить с собой в момент ареста не что иное, как желание вызвать интерес к своей особе".

Лурса невольно взглянул на Эмиля Маню, и на губах у него промелькнула неопределенная улыбка.

Все это правда, он сам это почуял. Мальчишку грызет сознание своей неполноценности.

Однажды, когда Лурса отправился на улицу Эрнест-Вуавенон побеседовать с г-жой Маню, Эмиль при их встрече спросил адвоката, горько усмехнувшись:

- Она показывала вам акварели? Наш дом забит ими сверху донизу. Это было увлечением моего отца. Все вечера, все воскресные дни он разрисовывал почтовые открытки.

Помолчав немного, он, очевидно, почувствовал потребность пояснить свои слова:

- В моей спальне есть умывальник - таз и кувшин, расписанные розовыми цветами. Только я не имею права ими пользоваться - вдруг разобью. И кроме того, при мытье летят брызги. Словом, я поставил на белый деревянный столик простой эмалированный таз и положил на пол кусочек линолеума.

Все причиняло ему страдания: и купленный по дешевке плащ мерзкого цвета, и туфли, к которым уже раза два-три подбивали подметки, и тон матери, невольная почтительность, с какой она говорила о богатых людях и о молоденьких девушках, своих ученицах.